– Иса – не я, – отрезал он, говоря об очевидном, но подразумевая нечто большее. Он помнил сестру целеустремленной, одержимой политикой склонных к сплетням и беспокоящихся о моде кланов Созданных Небесами. Он не был удивлен, что, узнав о смерти матери, первое, что она сделала, – попыталась скрыть самоубийство, чтобы избежать скандала.
– Она повзрослела с тех пор, как ты видел ее. У нее никогда не было твоего радушия, и она никогда не будет таким же любимцем народа, как ты. – Око покраснел от похвалы. – Но она хорошая женщина и будет хорошей матроной.
Вероятно, Чайя был прав. Последний раз он общался с сестрой еще подростком. Он изменился, почему она нет? Странно было осознавать, что ему уже двадцать, а ей двадцать два и она скоро возглавит клан.
– Ты останешься капитаном Щитов Исы?
– Нет. – В голосе Чайи звякнул металл. – Я потерял твою мать, и мне будет стыдно оставаться. Кроме того, Иса попросила, чтобы ты стал начальником.
– Разумеется. – Он встал, нервно упершись руками в стол. Он понимал, что в конце концов когда-нибудь придет время занять пост Чайи, но он надеялся, что это будет лет через десять, не раньше.
– Мне нужно вернуться на похороны. – Он повернулся к Чайе. – Будут ведь похороны. Не так ли?
– Общегородские похороны, через три дня, к нашему возвращению.
– Хорошо. Отлично. – Он расхаживал взад и вперед, пытаясь уложить все это в голове. Его мать. Ее больше нет. На самом деле нет. А теперь он должен вернуться домой и служить сестре.
– Я позабочусь, чтобы твои вещи отправили домой, – сказал Чайя. – Их пошлют на лодке вниз по реке вдоль побережья, обратно к Тове.
– Это займет месяцы.
– Ничего не поделаешь. Мы с тобой сможем полететь на спине у Кутцы завтра утром и прибудем как раз к похоронам.
– Хорошо. – Око повернулся на кончиках пальцев и вернулся обратно к Чайе, остановившись перед ним. – Тогда мы все обсудили. – Говорить это было неловко, совершенно неуместно, но раньше он не терял мать и не был уверен, что стоит произносить в таких случаях. На мгновение ему захотелось, чтоб Иса была здесь. Несмотря на ее амбиции и одержимость приличиями, она все еще оставалась его старшей сестрой. Она бы знала, что сказать.
– Сядь, кузен, – сказал Чайя. – Нам нужно поговорить еще об одном.
Око остановился. Он не сел, лишь скрестил руки на груди и оперся на стену за спиной.
– Давай.
Чайя сунул руку в складки своей рубахи и, достав сложенный лист тонкой пожелтевшей бумаги, запечатанный глифом, которым его мать подписывала официальные документы, вручил его Око.
– Что это?
Бумага из коры была редка в Тове и привозилась из Кьюколы. Процесс ее изготовления был долгим и трудоемким. Большая часть такой бумаги хранилась в небесной башне для записей жрецов и небесных карт, но каждый из кланов Созданных Небесами имел свой собственный запас для личных нужд.
– Ятлиза доверила это мне после твоего рождения.
– Мать дала тебе это после моего рождения? Но как это возможно? Ты же должен был быть ребенком!
– Мне было тринадцать. Ребенок. Но не настолько. Я уже получил свое первое яйцо. Вывел Кутцу, и, если ты помнишь, моя мать уже умерла.
Теперь Око вспомнил. Он не знал мать Чайи, потому что Око еще не родился к моменту смерти его тети, но он понял, что, вероятно, она должна была хранить это письмо, чтобы передать после смерти его матери. В ее отсутствие письмо перешло к ее единственному ребенку – Чайе. И теперь прибыло к нему.
– Что мне с ним делать? – спросил он у Чайи, ища взглядом его совета.
– Открыть. Прочитать.
Око прижал бумагу к груди. Это были последние слова его матери, но они были написаны двадцать лет назад и до сегодняшнего дня не предназначались для чтения. Что решила написать мать при рождении сына? Слова любви, без сомнения, о будущем. Возможно, это лишь отголосок той звездной карты, что чертили все Созданные Небесами у жрецов при рождении и похоронах.
– Я могу открыть его сейчас?
– Если хочешь. – Глаза Чайи следили за ним, и Око внезапно ощутил дрожь от дурного предчувствия. Он бы доверил кузену свою жизнь. Но что-то, чему он не мог дать названия, подсказывало ему подождать.
Он спрятал письмо за пазуху, чувствуя, как сердцебиение участилось от беспокойства.
– Думаю, сперва я хотел бы прочитать его в одиночестве. Ты же понимаешь.
Глаза Чайи сузились, скорее от обиды, чем от подозрения, и он резко встал.
– Разумеется, – ровно ответил он. – Ты вправе не доверять мне.
– П-прости, кузен. Я верю тебе, конечно верю. Но мне просто очень нужно прочитать это одному. – Око не мог объяснить свое внезапное беспокойство, но он привык доверять своим инстинктам, а они подсказывали, что Чайя что-то недоговаривает. Не врет. Но и не совсем честен тоже.
Гнев Чайи сменился пониманием. Схватив Око за плечо, он резким товарищеским жестом встряхнул его:
– Я буду спать сегодня ночью с Кутцей, на открытом воздухе. Встретимся на рассвете в вольере. Нам предстоит долгий полет в Тову, а если Кутца будет нести нас обоих, она будет лететь медленнее.
– Она выдержит нас двоих? Мы не такие уж маленькие.
– Разумеется, кузен, я бы не направился в этот путь, не будь я в ней уверен. – Он улыбнулся, показав зубы, окрашенные алым.
Зубы хищника, подумал Око. Окрашенные как для церемонии или для битвы. И эта мысль совершенно не успокаивала.
Чайя обнял его на прощание, и Око задумался, слышит ли старший мужчина его учащенное сердцебиение.
– Значит, завтра, – сказал Чайя.
– Да, – согласился Око. – Завтра. С первым утренним лучом.
Как только он убедился, что Чайя ушел достаточно далеко, к самым вольерам, он вышел из столовой, свернув на заднюю дорогу, и, петляя по полям меж высокой травы, добрался до казарм.
После заката прошло всего несколько часов, но казалось, что с тех пор, как прибыл Чайя, прошло уже несколько дней. Разве это случилось не несколько недель назад? Или даже лет?
Остальные кадеты все еще ужинали, так что Око тихо заполз на свой соломенный матрас. Вытащил небольшую коробочку из лежащих неподалеку вещей, ударил кремнем и поджег живицу, получив слабый огонек, достаточный для того, чтобы можно было читать.
Печать сломалась начисто. За все эти годы Чайя не попытался подделать письмо или прочесть его. Око почувствовал укол вины. Возможно, он недооценил кузена, был к нему несправедлив. Но Око и представить себе не мог, что выражение лица Чайи, когда тот уходил, было задумчивым, расчетливым и совершенно трезвым.
Юноша бережно развернул потрескавшуюся и затвердевшую за прошедшие годы бумагу. На листе был единственный символ. Глаза Око расширились.
