– Верно, матушка Шёпот, – согласилась женщина, чей возраст я не могла определить. Вероятно, потому, что всякий раз, когда она говорила, я помимо воли отводила взгляд. – В ней таятся жестокие желания, и только стыд не даёт им вырваться наружу. Давайте ослабим оковы и узнаем, откуда взялся этот позор.
– Да, – согласились остальные. Теперь они общались жестами и друг с другом. – Давайте посмотрим. Давайте послушаем. Заставь её танцевать для нас, матушка Шёпот.
Молодой мужчина воспринял это как руководство к действию. Он шагнул вперёд и снова начал щёлкать пальцами у меня перед носом. Пожалуй, следовало сломать парочку.
– Ты так и будешь весь день цитировать мне словарь, считая, сколько раз я моргну, – или мы наконец перейдём к делу? – спросила я.
– Цитировать! – передразнила молодая матушка Сплетница. – Ты это слышала, матушка Протяжность?
– Она дерзит, – согласилась женщина с приятным лицом, стоявшая слева от неё. – По иронии судьбы сама она говорила без всякой протяжности и медлительности. – Вероятно, это связано с тем, кого она называет Папулей.
– Она хочет «перейти к делу», – прибавил старик, матушка Вздох. – Убегает в безразличие. Тейзан многое скрывает. Продолжай, матушка Шёпот.
Парень подошёл ещё ближе. Я почти почувствовала его дыхание, когда он заговорил со мной.
– Ты расскажешь нам, какие обстоятельства привели тебя сюда. Ничего не утаивая. Каждую – даже самую простую – мысль, каждое слово, каждый детский всхлип ты передашь так, как это было на самом деле. И лишь потом мы решим, отвечать ли на твои вопросы – или скинуть с горы в наказание за дерзость и за осквернение святилища насилием и ложью.
Я чувствовала, что сорвусь, если эти люди не перестанут издеваться надо мной. Но рядом был Бинто. И я осознавала, что Рози рассчитывает на меня и на информацию об Алых Виршах, которую я могу тут добыть. Вот почему я держалась как могла, оставаясь вежливой.
– Да, матери-настоятельницы. Именно это я и пытаюсь сделать с той минуты, как попала в монастырь. Так вот, я впервые узнала о заразе, когда…
– Нет! – сказал матушка Шёпот, прервав меня одним щелчком пальцев. – Это не твоё насилие. Твоё – личное. Интимное. Оно движет тобой, и оно диктует тебе каждое решение. Мы должны выяснить природу твоего позора, прежде чем раскроем свой собственный.
– Я… Я не понимаю, о чём вы говорите. Я здесь из-за Алого Крика, а вовсе не…
– С ней будет трудно. – Матушка Шёпот обернулся к своим коллегам. – За её невнятным бормотанием все вы видите движения мыслей. Они вертятся и извиваются даже сильнее, чем у других аргоси.
– Она сломана! – заявила молодая змея, матушка Сплетница.
Я никак не могла взять в толк, что я ей такого сделала. Почему она так разозлилась? Обычно людям требуется больше нескольких минут, чтобы испытать ко мне столь сильную неприязнь.
– Не совсем сломана, – возразила старшая настоятельница, беззубая матушка Болтунья. – Лучше сказать: согнута. Теперь и инструмент надо согнуть, чтобы получить правильную форму. Но если мы согнём чрезмерно, это полностью его разрушит, и он станет вновь полезен только будучи расплавлен в исходное сырьё. Давайте же посмотрим, в какую сторону он изгибается.
Затем произошло нечто странное. Они все одновременно стали щёлкать пальцами и орать на меня. Слова. Ещё больше слов. Очень быстро. Я не могла разобрать, кто что говорит, но каким-то образом мой разум улавливал их все – и реагировал на них.
Я попыталась выхватить метательную карту, но руки так дрожали, что я порезала пальцы. Слова монахинь бушевали в голове, как буря. Она сдула пыль моих собственных мыслей, оставив пустоту, которая стала заполняться чем-то другим. Чем-то, что я не хотела иметь внутри себя, но не могла сопротивляться.
Слова разрушили защиту, о существовании которой я даже не подозревала – те простые фундаментальные барьеры, какие мы ставим между собой и своими дурными воспоминаниями. Матери-настоятельницы снесли эту защиту, и вскоре я услышала восьмой голос, эхом отдающийся от семи стен исповедальни. Мой собственный.
Я начала говорить. И я не только рассказала историю, которую они требовали, но и пережила её заново – каждую ужасную секунду.
– Нет, пожалуйста! – Я вдруг обнаружила, что говорю жестами. Пальцы были единственной частью тела, которую я ещё могла контролировать. – Не заставляйте меня это делать!
Но было слишком поздно. В этом проклятом маленьком здании, окружённая семью незнакомцами, я рассказала, как утратила всякое право называть себя аргоси.
Рассказала, что я сделала с Энной.
Глава 18
Энна
Я мало знаю о конфликтах великих наций или войнах, которые ведут противоборствующие армии. Но я знаю одно: самые жестокие на свете битвы происходят между матерью и дочерью.
– О, Фериус! Что ты наделала!
Я просыпаюсь, когда она подходит к двери моей спальни. Я свернулась калачиком на кровати, голова удобно покоится на подушке. Огонь камина на нижнем этаже посылает восхитительное тепло вверх, через потолок, через половицы – в мой матрас и простыни, успокаивая ноющую боль от синяков на моей обнажённой коже. Мази, стащенные из шкафа Энны, притушили пылающие ожоги на спине и утихомирили саднящие порезы на левом плече и правом предплечье, которые я зашила как обычно наспех и небрежно.
На самом деле вся эта боль не причиняет мне страданий. Я горжусь ею. Именно гордость будет подпитывать грядущую вражду между мной и Энной.
– Я преподала ему урок, – выпаливаю я.
Энна стоит в дверном проёме – тень, освещённая сзади масляным фонарём, висящим в коридоре. Лишь когда она заходит внутрь, мне удаётся разглядеть её как следует – и на миг в моём напыщенном самодовольстве возникает брешь.
– Ты преподала ему урок? – переспрашивает Энна, но я уже знаю, что она не ждёт ответа.
Энна обладает тем типом красоты, который Дюррал с сомнительным романтизмом называет: «как лес».
«Не отдельные деревья делают лес прекрасным, малышка, а то, как все они сочетаются друг с другом».
Он любил повторять, что мог бы провести каждый день оставшейся жизни, блуждая по этому лесу, и никогда не увидеть всех его чудес. Хотя, чёрт возьми, он намерен попытаться.
Для меня смотреть на Энну – совсем другое дело. Я думаю, что между приёмной матерью и дочерью всегда существует напряжённость. Как могут те священные узы, возникающие, когда ребёнок выходит из утробы, ещё привязанный к матери душой и телом, существовать между двумя чужими людьми? Всегда есть эта неуверенность… это подозрение, что если вы достаточно глубоко заглянете в глаза приёмной матери, то, несмотря на всю её искреннюю привязанность и любовь, вы наткнётесь на стену. И стена напомнит вам, что мать никогда не полюбит вас так же сильно, как любила бы собственную плоть и кровь.
Поэтому, когда я говорю, что красота Энны подобна лесу, я имею в виду совсем не то же самое, что Дюррал. Прошло полтора года с тех пор, как он привёл меня в их дом, поставил перед Энной и предложил удочерить. И всякий раз, когда я искала в её взгляде какую-нибудь стену или границу, которая обозначала бы её предел любви ко мне, – всякий раз! – я оказывалась в глубине бесконечного леса, ожидающего меня, чтобы нежно обнять и лелеять всю оставшуюся жизнь.
