Она изменилась в лице, посерьезнела:
— Если тебе не нравится — скажи. Я так больше не буду.
Я улыбнулась:
— Нет, что ты! Ешь, сколько хочется. Я просто переживаю.
Она вновь повеселела:
— Тогда не переживай. Все будет в порядке.
Мира принялась убирать со стола, гремя моранским фарфором. Даже что-то напевала себе под нос. Я прислушалась и прыснула со смеху, обнаружив, что она перекладывает на неведомый мотив прочитанное накануне стихотворение. У нее была неплохая память. Это оказалось так трогательно, что я побоялась ее спугнуть. Подошла к окну, смотрела в темнеющий сад, легонько поглаживая живот. Все еще почти плоский. А мне так хотелось скорее почувствовать под ладонями приятную округлость. И шевеление. Крошечные ручки и ножки. Казалось, тогда я уже смогу обнять своего малыша. Но тут же ругала себя за торопливость. Пока он здесь, со мной — он только мой. Безоговорочно мой.
Звук разбившегося фарфора заставил меня вздрогнуть всем телом. Я порывисто обернулась:
— Мира! Нужно быть…
Слова застряли в горле. Девочка стояла на коленях рядом с разбитой тарелкой, обхватив себя руками.
— Что с тобой? — Я подбежала, опустилась рядом: — Ну? Что?
Мира посмотрела на меня, выдавила улыбку:
— Больно стало. Вот здесь, — она показала на желудок.
Я вздохнула:
— Видишь, ты же объелась! Пойдем на кровать, ляжешь.
Я попыталась ее поднять, но девочка ойкнула и согнулась еще сильнее:
— Не надо, я здесь. Пройдет сейчас. Я просто посижу.
Ее смуглое личико вмиг покрылось испариной, взмокло, будто окатили водой. Я положила ладонь на ее лоб — он горел, точно раскаленный. Губы Миры неестественно покраснели, словно накрасили яркой помадой. Она шевелила ими, пытаясь глотнуть воздуха. В уголках проступала розовая пена, а через мгновение уже обильно текла по подбородку. Мира закатывала глаза, лихорадочно цеплялась за мои руки. В ней появилась такая неожиданная сила, что я не могла подняться, чтобы позвать на помощь.
— Кто-нибудь! — собственный голос казался мне таким слабым, как писк крошечного зверька. — Сюда! Сюда!
Я скинула, наконец, цепкие руки, побежала в сторону приемной. Мне так казалось. На деле я едва сделала несколько шагов, чувствуя, что меня тоже кидает в жар. Сдавило виски. В желудке, там, внутри, будто скребли чем-то острым. Он наполнялся тяжестью, словно я глотала камни, один за другим. Я дошла до двери приемной, чувствуя, что мутнеет перед глазами. Ухватилась за стену. Набрала в легкие побольше воздуха:
— Гаар!
Все силы ушли в этот крик. Я оперлась о стену, чувствуя, как свет меркнет, а опора уходит из-под ног.
Глава 33
Казалось, на меня положили тяжелую каменную плиту. Придавили, будто прессом. На мгновение мелькнула мысль, что похоронили заживо. Я панически глотнула воздух, словно тонула, захлебывалась, наконец, открыла глаза. Резануло холодным светом. Я тут же зажмурилась, чувствуя проступающие слезы. Вновь открыла глаза, смаргивая влагу. Знакомый белый потолок, знакомый запах стерильности. Медблок. До ушей долетали приглушенные голоса. Тимон — я сразу узнала. Я жива. В единый миг стало так радостно, до безотчетного сиюминутного восторга. Никогда не думала, что обрадуюсь присутствию медика. Я глубоко дышала, но малейшее колебание грудной клетки отдавалось тупой болью. Боль и неподъемная тяжесть. Будто меня избили до синяков. Все тело, от макушки до кончиков пальцев. Каждый клочок кожи, каждый сосуд. Казалось, что если я посмотрю на себя, увижу пугающую синеву и кровоподтеки. Болело даже лицо. Веки, губы.
В воздухе пульсацией пронесся высокий отрывистый писк. Торопливые шаги. Надо мной склонилось широкое лицо Тимона. Сосредоточенное, хмурое. Черные брови сведены к переносице. Он поочередно торопливо коснулся толстым пальцем моих висков, видимо, что-то нажимая на приклеенных датчиках, посмотрел куда-то в сторону, вероятно, на приборы. Снова раздался писк. Уже другой. Так обычно пищат кнопки приборных панелей. Медик сосредоточенно что-то проматывал, я видела лишь размеренное покачивание его локтя, затянутого в белое.
Тимон вновь навис надо мной:
— Как ты себя чувствуешь, Лелия? — в голосе ощущалось неподдельное беспокойство.
Я хотела ответить, но губы слиплись. Казалось, они были разбиты в кровь и покрылись толстой засохшей коркой. Я с трудом провела по ним кончиком языка, но почувствовала лишь нежную неповрежденную кожу. Язык тоже болел.
Я с усилием сглотнула:
— Что со мной?
Тимон удовлетворенно кивнул сам себе, даже повеселел:
— Надо же, и речь сохранилась. — Мне показалось, он испытал непередаваемое облегчение. Потом будто вспомнил о том, что я задала вопрос: — Отравление.
Я какое-то время молчала, пытаясь осознать, но как только смысл слов достиг понимания, даже приподняла голову, не обращая внимания на ломоту в шее и боль в затылке:
— Мой ребенок! Мой ребенок…
Тимон мягко нажал пальцами мне на лоб, вынуждая опустить голову:
— С ребенком все в порядке, — он обнадеживающе кивал. — Не волнуйся. И не дергайся. Все хорошо. Ребенок не пострадал. Твоя сиурка очень вовремя подняла шум. Сказала, что услышала твой крик. Надо же, — медик даже усмехнулся, — они впрямь бывают полезны.
— Это правда? Вы не обманываете меня?
— Лежи и не волнуйся. Тебе очень повезло. Все гораздо лучше, чем могло быть.
Тимон поднялся, протянул руку. Только сейчас я заметила уже знакомую стойку с колбами, тонкую трубку, тянущуюся к моему левому запястью. Он что-то подкрутил, и мне стало спокойнее. Уходила мелкая тревожная дрожь, ослабевала ломота. Я с трудом повернула голову, пытаясь отыскать глазами Миру, но увидела лишь пустые кушетки. Я была здесь одна. Мне стало не по себе.
— Господин Тимон.
— Лежи спокойно.
— Господин Тимон, где Мира?
Он молчал. Я слышала лишь возню где-то позади.
— Скажите, прошу, как она?
Тимон снова молчал, наконец, подошел ко мне, заглянул в глаза:
— Она не выжила. У нее не было шансов.
Я молчала, будто не понимала смысла этих слов. Этого не может быть!
— Это не правда, — я едва заметно покачала головой, как смогла. — Скажите, что это не правда.
Он шумно вздохнул:
— Мне жаль, Лелия, но девочка умерла.
Хотелось заткнуть уши, трясти головой, отогнать эти кошмарные страшные слова. Умерла… Этого не может быть! Просто не может! Она едва-едва выучилась читать. Она стала улыбаться! Она…
— Зачем вы лжете?
Я понимала, что медик говорит чистую правду, но хотела отгородиться от нее, как ребенок. Так делают дети и животные — прячут голову и считают, что их теперь не видно. Мне тоже хотелось спрятать голову. Но внутри я принимала эту ужасную правду, и от этого становилось страшно. Потому что это была моя вина. Это я усадила Миру за стол. Это я! Все я!
