Он вернулся домой к жене; она не только оказала ему эмоциональную поддержку, но и задействовала свою влиятельную семью и пошла прямо к президенту Линкольну, который знал Шермана и наверняка должен был понять товарища по несчастью. От президента она передала мужу следующее: «Он сказал, что хочет, чтобы ты знал… у него к тебе самые высокие и благородные чувства и твои способности скоро удостоятся награды»
[94].
Постепенно возвращенный в действующую армию, Шерман завязал общение с Улиссом С. Грантом, давшее ему определенную силу и переросшее в дружбу на всю жизнь. «Он был рядом, когда я был не в себе, – рассказывал Шерман позднее, – а я был рядом с ним, когда он напивался: и теперь мы всегда помогаем друг другу»
[95]. Немногословный Грант и впечатлительный Шерман составляли странную парочку, но от этих взаимоотношений выигрывал каждый. Затем, в Шайло, жизнь и характер Шермана изменились навсегда. В первом сражении отряд Шермана попал под обстрел; его адъютанта застрелили, выбив из седла, а сам Шерман был ранен. В тот день он получил еще ранения и три его лошади погибли под ним. Застигнутый врасплох конфедератами, Шерман провел остаток двухдневной битвы на линии огня, стараясь сплотить своих солдат и демонстрируя беспримерное личное мужество. Была ли причиной такого поведения его эмоциональная готовность к чрезвычайной ситуации или у него не оказалось времени на тревогу из-за неожиданной атаки – так или иначе он доказал кое-что себе и своему отряду.
С того момента Шерман словно никогда не оглядывался. В прошлом он превратил свою жизнь в ад, а остаток жизни прожил, делясь им с другими людьми. Фрейд считал депрессию злостью, направленной на себя; Шерман развил способность использовать эту свою злость, к великому ужасу Джорджии, против врагов. Он сохранил тот же пыл и дисциплинированность и после войны в звании генерала армии, чем заслужил всеобщее уважение и восхищение. На похоронах Шермана в 1891 г. его самый видный враг, Джо Джонстон, нес гроб генерала, в результате чего смертельно заболел пневмонией, поскольку был без шляпы в февральскую нью-йоркскую погоду. «Если бы я был на его месте, – сказал Джонстон, – а он – на моем, он бы не надел своей шляпы»
[96].
Радость и гордость
Ангедония – это профессиональный термин, обозначающий неспособность депрессивных больных испытывать радость. В глубинах большого депрессивного расстройства нас ничто не трогает: ни самые приятные занятия, ни самые привычные удобства. Мы эмоционально заморожены. Здесь, судя по всему, повинны реальные физические изменения в головном мозге, препятствующие хорошему самочувствию.
Менее драматичной, чем ангедония, но гораздо более распространенной проблемой людей с депрессией является состояние, еще не получившее медицинского названия. Это постепенный уход в изоляцию и безразличие, подкрадывающиеся к нам с течением болезни. Робертсон Дэвис назвал его акедией, это похоже на лень. Однако в данном случае мы наблюдаем не просто леность, а поступательный процесс схлопывания мира
[97].
Депрессия отнимает у нас интерес к вещам и удовольствие от них, наш круг занятий сужается. Мы перестаем рисковать, избегаем напряжения, осторожничаем, начинаем отрезать себя от всего, что может нарушить равновесие, – включая любимых людей.
Это гниль, проникающая в браки и делающая людей уязвимыми перед отношениями. Это ужесточение подходов к профессиональной деятельности, порождающее мелочную, пассивно-агрессивную волокиту. Это отстранение от собственных детей, не понимающих, почему мы боимся жить.
Когда мы чего-то достигаем, то, по идее, должны испытывать гордость по этому поводу, но депрессивным больным не очень часто случается переживать это чувство. Частично это происходит из-за нашего неотъемлемого перфекционизма. Все сделанное нами редко соответствует нашим личным стандартам. Как мы узнаем из Главы 8, люди с депрессией оценивают результаты своей деятельности всегда более сурово, чем здоровые люди, учитывая, что последние склонны переоценивать свои результаты. Поэтому люди в депрессии – пессимисты, а не оптимисты, они печальнее, но иногда мудрее
[98]. Однако даже при таких условиях бывает, что мы добиваемся чего-то объективно стоящего. Позволяем ли мы себе насладиться этим? Обычно нет или недолго. Поэтому наряду с радостью мы подавляем и гордость.
Одной из причин того, почему мы не позволяем себе этих доставляющих удовольствие эмоций, является наше желание сохранять контроль в любое время. Всякая интенсивная эмоция дестабилизирует. Нас охватывает тревога: вдруг этим приятным ощущением мы наполнимся настолько, что лопнем, как воздушный шар, или улетим в стратосферу и никогда не вернемся! Другой наш страх – расплата: нас приучили ждать неизбежного наступления плохого после хорошего, поэтому мы выбираем запрет на чрезмерное погружение в приятные чувства. Лучше чувствовать себя в оцепенении или нейтрально, чем рухнуть в разочарование, которого мы боимся и ждем после радостного момента. Вероятно, самое важное здесь то, что для человека с депрессией эмоции типа радости или гордости вызывают болезненные воспоминания о прошлых разочарованиях. Мы вспоминаем отца, никогда ничем не довольного, или мать, которой мы были неинтересны. Обделенный ребенок внутри нас, никогда не перестававший горевать над этими половинчатыми отношениями, просыпается в периоды празднования и превращается в призрака на пиру. Неудивительно, что мы склоняемся к оцепенению.
Пациенты с депрессией полагают, будто все остальные счастливы большую часть времени и с ними самими что-то не так, раз они не чувствуют того же. С другой стороны, это хорошая причина считать нормальным состоянием психики человека нечто вроде умеренной тревоги
[99]. Большинство людей, если их просят не думать ни о чем или если они оказываются в ситуациях с ограниченным внешним воздействием, начинают беспокоиться.
