Но за прошедшие двадцать пять лет среднестатистический американец увеличил свое рабочее время до пятидесяти часов – больше, чем в любой другой стране по миру, включая Японию
[261]. Помните, еще несколько лет назад мы жалели японцев, тех безымянных «служащих», наивных рабов заработной платы, эксплуатируемых своими нанимателями? Сейчас каждый год американцы работают почти на три с половиной недели дольше японцев, на шесть недель больше англичан и на двенадцать недель больше немцев. Мы поступаем так, потому что боимся поступать по-другому; даже в годы перед недавним кризисом американцы брали меньше времени на отдых, чем заслужили, так как мы остро осознавали – нас могут легко заменить. До кризиса американцы работали на 25 % больше времени, а их свободное время сократилось также на 25 % только для того, чтобы можно было поддерживать уровень жизни, который они имели двадцать пять лет назад; и здесь не учитывается факт выхода на рынок труда большинства женщин. Мы годами проигрывали гонку и даже не замечали этого.
Данные перемены в распределении нами времени разрушают семейную жизнь. Сегодня считается нормальным, если оба партнера в браке работают, а дети находятся в детском саду. Культурный сдвиг, открывший женщинам больше возможностей за пределами дома, вместе с тем является показателем совокупного снижения уровня жизни, если для обеспечения того, что еще несколько десятилетий назад обеспечивал лишь один человек, теперь требуются усилия двух. Четыре американца из десяти работают по нестандартным графикам, и, следовательно, оба родителя все реже оказываются дома в одно и то же время. Сегодня мама доступна для детей после школы лишь в около 5 % семей.
Одновременно ослабло наше чувство общности. За последние пятьдесят лет встречи среди соседей в Соединенных Штатах значительно сократились. Как и доверие к социальным институтам типа образования, религии, СМИ и правительства
[262]. Те из нас, кто имеет возможность, изолируются в домах с кондиционерами, выезжают на своих автомобилях с кондиционерами только в торговые центры, оснащенные кондиционерами, и снова возвращаются домой с покупками, но без взаимодействия с людьми. Как раз в тот момент, когда социологи доказали, что близость, общность и доверие суть базовые элементы человеческого счастья и защищенности, эти элементы в нашем обществе оказались под угрозой исчезновения.
Данные социальные изменения отражаются на мозге человека так же, как травма и насилие. Напряженная работа ведет к заметному повышению случаев заболевания большим депрессивным расстройством и тревожными расстройствами среди ранее здоровых молодых людей
[263]. Вместо мира на основе сотрудничества, где ценность нашей жизни обусловлена вносимым нами вкладом в жизнь общества, мы живем в конкурентном мире, который измеряет нашу ценность по уровню дохода и имуществу.
Вместо мира социальных связей и традиций, обеспечивающих защищенность практически во всех сферах жизни, мы функционируем в мире «я – на первом месте». Взамен ощущения причастности к обществу мы испытываем тревогу по поводу безработицы и бездомности.
В итоге на протяжении последних двадцати пяти лет распространенность тревоги, депрессии и связанных со стрессом расстройств ежегодно набирает темпы как в США, так и в Европе; к примеру, по данным на 2006 год, американцы тратили на покупку антидепрессантов приблизительно 76 миллиардов долларов каждый год
[264]. Сегодня органы управления здравоохранением предполагают, что депрессия скоро станет второй крупнейшей в мире проблемой общественного здравоохранения
[265].
Значительной частью проблемы является культ потребления и материализм. Процветающий рекламный бизнес и телевидение промывают нам мозги, склоняя в сторону материальных ценностей и внушая: счастье и успех в жизни достигается за счет все более и более интенсивной работы с целью быть лучше соседей, покупать правильные вещи и носить правильную одежду. Мы тратим все деньги на потребительские товары, влезаем в долги, отодвигаем семью и друзей ради карьеры, полагаемся на алкоголь и рецептурные препараты, дающие мнимое ощущение счастья, не делаем ничего, чтобы развить чувство значимости или найти цели в своей жизни. Мы становимся бездумными, полными гормонов стресса, которые изнашивают наши мозг и тело, и постоянно толкаем себя вперед. В результате кто-то ломается и выгорает, кто-то просто медленно истощается, а кто-то проводит переоценку ценностей. Бо́льшая часть психотерапии депрессии подразумевает помощь людям в понимании того, что им требуется смена направления. Медикаменты поддерживают идею, будто вам не нужно меняться, вы можете жить по-прежнему, – а это, на мой взгляд, стресс, в первую очередь ведущий к депрессии. Как правило, такая надежда бесплодна.
Будет очень интересно понаблюдать за изменениями в психике конкретного американца под влиянием глобального экономического спада. Без сомнения, многие столкнутся с болью и напряжением, однако если он вызовет отказ от материальных ценностей и смещение фокуса на отношения взаимной поддержки, такие изменения совершатся во благо. Исследователи счастья знают: чем больше материализма в ваших целях, тем менее вы счастливы, а самые богатые нации не самые счастливые
[266].
Риск проявлять заботу
Абсолютно нормально желать, чтобы проблемы просто исчезли. Очень тяжело принимать истину: «Это с каждым может случиться». Подобная разновидность эмпатии, разрушающая стены, которые мы возвели с целью пребывать в комфорте и безопасности, может быть очень болезненной. А молодому человеку, написавшему песню с этим припевом, она, возможно, стоила жизни.
Фил Оукс спел «Это с каждым может случиться» на Народном фестивале Ньюпорта в 1964-м, а спустя год Джоан Баез сделала из его песни нечто вроде хита. Оукс был одним из ведущих представителей движения фолк-протеста в конце 1960-х гг. Он появился на съезде Демократической партии в Чикаго в 1968 г. и возглавил толпу песнями I Ain’t Marchin’ Anymore и The War Is Over, гимнами пацифистского движения, написанными им. Его гитару представили в качестве улики на суде над Чикагской семеркой. Пит Сигер говорил о нем: «Фил был таким располагающим, таким искренним. И, господи, он так продуктивно работал. Он писал новую песню каждые два или три дня. И они были хороши»
[267].
