Проходит три дня, и Питер Бергманн, так ни с кем и не сблизившись, покидает гостиницу, используя позднее выселение. Он выходит из отеля с тремя сумками: черная дорожная, для ноутбука и голубой пакет. Не считая фотографии, сделанной моей матерью на пляже, это последняя съемка, где мы видим Питера Бергманна живым. Следующий раз, когда на него будут смотреть, – он будет лежать мертвым на пляже Россес-Пойнт.
При нем не будет ни голубого пакета, ни сотового телефона, ни дорожной, ни любой другой сумки. В его кармане обнаружат лишь сорок евро наличными, баночку аспирина и наручные часы, которые он или кто-то еще снял с руки и положил в карман.
Куда делись все его вещи и почему неизлечимо больной человек не держал при себе никаких лекарств, кроме аспирина? Судя по нескольким свидетельским показаниям, его видели на пляже Россес-Пойнт в течение нескольких часов, когда он прогуливался на закате. Свидетели отмечали его необычный внешний вид – деловую форму одежды, которую редко встретишь на пляже, в особенности во время вечерней прогулки.
Итак, простая логика – мы знаем, что с момента выселения из гостиницы и до заката 12 июля Питер Бергманн находился на пляже. Об этом говорят свидетельства нескольких очевидцев, которые запомнили его из-за высокого роста и не подходящей к случаю одежды. Ранним утром следующего дня его нашли там же, на пляже. Резонно предположить, что Питер Бергманн так и не уходил с прибрежной зоны и встретил свою смерть там.
Проанализировав все собранные мною факты, я могу прийти к единственному выводу и согласиться с обеспокоенными слушателями: Питер Бергманн не хотел, чтобы его личность была раскрыта, и тщательно все распланировал. Что он скрывал или от кого скрывался? Куда делись его личные вещи, почему при нем не было ни паспорта, ни сотового телефона, ни ноутбука? Все это ценные вещи, к которым люди очень привязаны.
Интересно, не оставил ли он все это в камере хранения на вокзале? Я обязательно проверю, и, кто знает, может, одним вопросом в этом деле станет меньше. Быть может, вы поможете мне найти ответы хотя бы на какие-то из них?
Даг дает мне сигнал, что у нас есть звонок. Мистер О’Фаррелл, вы в эфире! Я очень рада снова слышать вас. Мистер О’Фаррелл – наш старый знакомый. Разумеется, старый – это лишь фигура речи, ведь чего у него не отнять, так это жизнелюбия.
– И девяноста прожитых лет.
– Не будем о возрасте! Как ваше самочувствие? Вы давно не звонили, и я уже стала волноваться.
– Неплохо, милочка, только каша с утра подгорела.
– Как ваш пес, Джеки, кажется?
– Он издох неделю назад.
– О, мне так жаль.
– Давно пора. От его шерсти постоянно текло из носа.
– Я уверена, вы шутите. Слушаю вас, мистер О’Фаррелл, вы хотели что-то рассказать?
– Да я тут подумал, а не был ли этот ваш Питер Бергманн шпионом? Уж больно знакомыми кажутся все эти секретные перемещения. Я много такого навидался в свое время.
– Шпионом? Я думала, они остались в далеком прошлом.
– Никуда они не делись. Просто лучше прятаться научились, только и всего. Шпионы будут, покуда есть информация, которая кому-то нужна.
– Вы много об этом знаете. Это наводит на любопытные размышления.
– Да какой из меня шпион.
– Ну разумеется! Каждому секретному агенту положено так говорить. Хорошо, но если вы считаете, что Питер Бергманн был здесь на задании, то в таком случае его стремление скрыть свое имя и адрес кажется логичным. Разумеется, он пользовался выдуманными данными, так сказать, легендой. Да, да, чем больше я об этом говорю, тем больше смысла в этом вижу. Именно так можно объяснить его въезд в страну, который не был нигде зафиксирован. Именно поэтому мы не можем найти его в базе данных пропавших всех европейских стран, включая Ирландию и Великобританию. Возможно, этот мужчина вообще сделал пластическую операцию.
– Стоп-стоп, не разгоняйся так, Сьюзан. Какая пластическая операция, это полный абсурд. Во-первых, ее следы всегда видны, а во-вторых, легче не распространять информацию, чем заметать следы. Если он был шпионом, то можете считать это дело закрытым, вам не найти концов. Так это работает. А лучше вообще не поднимать эту тему.
– Но это вы ее подняли, мистер О’Фаррелл.
– Старый дурак я, вот кто.
– Если принять эту версию, то смерть Питера Бергманна будет рассматриваться уже не как несчастный случай, а как возможное убийство, не так ли? При подобных обстоятельствах едва ли ее можно назвать случайной.
– Смерть вообще нельзя назвать случайной. Любую. Вот если я сейчас пойду на кухню и упаду замертво от разрыва сердечного клапана, разве моя смерть будет случайной? Разумеется, нет. Моя смерть будет логичным завершением длинной, даже слишком длинной жизни. Хотя, скорее всего, она будет итогом презрения и бедности, через которые мне пришлось пройти по милости страны, в которой я родился и вырос.
– О чем вы говорите, мистер О’Фаррелл?
– Нелегко мне поднимать эту тему, хоть и столько лет прошло, но жить несправедливо обвиненным тоже тяжело… Я говорю о статусе дезертира, которое навесило на меня правительство, о клейме, с которым мне пришлось жить большую часть жизни. Мне – и еще нескольким тысячам честных солдат. Когда мы, не желая сидеть сложа руки, перешли на сторону англичан, чтобы дать отпор этим фашистским свиньям, Ирландия отреклась от нас, как от позорных трусов.
– Я думала, этот след истории давно стерт. Расскажите мне об этом, мистер О’Фаррелл!
– Стерт, вот еще! Я служил на военно-морской базе, которую покинул вместе с остальными, чтобы сражаться против нацистов на стороне Великобритании. И пока Ирландия сохраняла свои ручки чистыми, называя это красивым словом «нейтралитет», мы, молодые отчаянные ребята, шли на бой, готовые отдать жизни за светлое небо.
– Спасибо за ваш подвиг.
– Подвиг. Никто не считал это подвигом. Когда солдаты других стран возвращались на родину, по крайней мере те, кто сумел выжить, их ждали цветы и почести. А что получили мы? Презрение и равнодушие, будто мы были жалкими крысами, бегущими с корабля. Тогда как мы желали лишь одного – сражаться за мир. Двадцать лет после войны перед нами были закрыты все двери. Я лишился военной пенсии, мои дети и жена жили впроголодь, потому что таким, как я, не давали государственной работы. А была ли другая в то время, спросите-ка меня. То-то же. Я хотел уехать из Ирландии, настолько был обижен. Но не смог. Здесь проросло мое сердце, здесь мой дом.
– Как же это печально! Но ведь вы сражались за свободу, рисковали своими жизнями!
– Дело прошлое. Даже сейчас, зная, чем все обернется, я считаю, что сделал правильный выбор. Я не смог бы поступить иначе. Мне еще повезло. Многие мои сослуживцы попали под трибунал. Нас могли расстрелять. Я рад, что хотя бы этой участи избежал.
– Война порождает уродливые формы, это, наверное, все, что я могу сказать. Мистер О’Фаррелл, я обещаю вам, что сделаю все, что в моих силах, чтобы исправить эту несправедливость. Только вы должны тоже пообещать мне кое-что. Не забывайте принимать свои таблетки. И почаще звоните на мой эфир. С вами Сьюзан Уолш, и мы продолжим после небольшой паузы. Оставайтесь на «Слайго-гоу»!
