Я и сам не знал, насколько попал в точку. Беременность протекала без осложнений, и, по всем признакам, младенец должен был родиться 24 мая.
Увы (если можно так выразиться), 23 мая около шести вечера Даниель почувствовала первые схватки.
– Держись! Еще несколько часов, и наступит двадцать четвертое число, – воскликнул я.
Она бросила на меня взгляд, ясно говоривший, насколько я глуп и ничего не понимаю.
В половине двенадцатого ночи Даниель родила мальчика. В те времена отцу не позволяли присутствовать при родах, и от обморока я был избавлен. Меня позвали, когда ребенка начисто отмыли от крови.
Мы назвали сына Андре, в честь моего отца. Тот, кто сделал меня отцом, мог носить только отцовское имя. Взяв его на руки, я ощутил такую любовь, что не смог ничего сказать.
Андре был ребенком хрупким и беспокойным. Он часто болел. Пьер Нотомб, с которым мы помирились, пожаловал в Брюссель, взглянуть на своего первого правнука. Он прочел только что написанные стихи, и младенец, казалось, выслушал их с волнением.
– Я знал, что наш Андре будет поэтом, – заявил патриарх.
Я брал Андре на руки и прижимал к груди всякий раз, когда не боялся его разбудить. При каждом объятии повторялось таинство: в моем сердце разверзалась бездна любви, пустая и полная одновременно. Меня терзал громадный вопрос. Я отчетливо чувствовал, что отцовство – мое призвание, но не имел ни малейшего представления о том, в чем оно состоит.
Я рассчитывал, что ребенок сам меня научит.
Первое свое назначение я получил в Конго, которое недавно добилось независимости. Мы с Даниель и Андре переехали в столицу, которая вскоре стала носить имя Киншаса.
Сказать, что я противник колониализма, значило ничего не сказать. Я был на седьмом небе от счастья, открывая для себя эту отныне свободную страну.
Летом 1964 года бельгийский посол назначил меня консулом в Стэнливиль. Оставив семью в столице, я перебрался туда и вступил в новую должность. Конго в это время было охвачено бурными внутренними распрями; с момента обретения независимости по всей стране назревал мятеж под марксистскими лозунгами.
Шестого августа начался захват заложников, которому суждено было стать самым массовым в двадцатом веке. Городом завладели мятежники, и все полторы тысячи его белых жителей превратились в заложников. Новые хозяева Стэнливиля известили столичные власти, что если те не согласятся на их условия, заложники будут казнены.
Требования их были просты: они добивались признания своего государства на востоке, Народной республики Конго со столицей в Стэнливиле. Было ясно как дважды два, что победой на востоке они не ограничатся. Что они хотят захватить всю страну.
Я рассказываю об этом в прошедшем времени, хотя с тех пор ничего не изменилось. Сейчас ноябрь, захват заложников начался в первых числах августа. Мне кажется, что я нахожусь здесь целую вечность.
Мятежники быстро рассортировали белых в “Палас-отеле”. Пожилые, беременные и больные могли жить в номерах. Всех остальных заложников, и меня в том числе, согнали в главный холл гостиницы; отныне вся наша жизнь протекала там.
Каждое утро к нам приходили мятежники с автоматами и заявляли:
– Ваше правительство до сих пор нас не признало. Мы вас всех убьем.
Каждое утро я предлагал им себя в качестве переговорщика:
– Это дельный план. Но я как бельгийский консул советую сначала поговорить.
Это означало, что я сяду в кружок с их главарями и буду говорить до самой ночи. Жизнь полутора тысяч заложников зависела не от моего красноречия, но от готовности участвовать в грандиозном толковище. Так было нужно, и я приобрел способность говорить часами, с невероятным пылом, заверять их в нашей симпатии, в возможном признании с нашей стороны, как только у нас будут на руках их требования.
Не важно, что я вводил их в заблуждение. Единственное, что от меня требовалось, – это говорить убедительно. Приветствовались повторения, надо было бить в одну точку.
Гнев мятежников вызывал, помимо прочего, отказ столичного правительства подчиниться их требованиям. Каждый день я должен был не только выражать возмущение подобным положением дел, но и заявлять о своем бессилии его изменить.
На что мятежники неизменно отвечали, что если Бельгия признает их правительство, столица сделает то же самое. Я отвергал эту идею, подчеркивая, что колониализм ушел в прошлое, Бельгия проиграла и я этому очень рад.
Эти бесконечные разговоры нельзя было прерывать ни на минуту. Если я умолкал, и остальные тоже, практически сразу просыпался демон гашетки.
От природы скорее молчаливый, я научился без устали молоть языком. Я был новой Шехерезадой: от моей говорливости зависела жизнь соотечественников. Конечно, всякую ерунду нести не стоило, мятежники слушали внимательно. Но в случае, если запал иссякал, самым разумным было начинать речь сначала. А если кто-то из мятежников перебивал и говорил “это вы уже сказали”, надо было отвечать:
– Это для вновь прибывших.
Ибо круг беседующих все время расширялся.
Пятого сентября в Стэнливиль прибыл глава восточных мятежников Кристоф Гбенье. В тот самый день он стал президентом Народной республики Конго.
– Как дела? – спросил он, увидев меня.
– Отлично, спасибо, господин президент.
– Давно ли вы в Стэне?
– С первого августа.
– Вам нравится?
– Почему бы и нет?
Гбенье присоединился к нашим словопрениям. Как и остальные мятежники, он оказался незаурядным оратором.
К ночи я доходил до того, что забывал об усталости. Речь текла, и когда мне давали слово, я отдавался ей душой и телом, покуда не бросал ее как мяч – первому, кто поймает. Эти словесные поединки продолжались до тех пор, пока все не проваливались в сон. Я почти всегда пропускал этот миг и просыпался на земле, вместе с остальными.
Как и всякого человека, попавшего в подобные обстоятельства, меня подстерегал стокгольмский синдром. Я не поддался только потому, что, несмотря на мои постоянные усилия, мятежники все-таки убивали некоторых заложников, иногда у меня на глазах. Я изо всех сил старался не смотреть на окровавленные тела. Если мятежники обнаружат, что бельгийский консул падает в обморок при виде крови, я утрачу всякое доверие, со мной будет покончено.
Гбенье заметил мою уловку.
– Господин консул, почему вы не смотрите на труп своего соотечественника?
– Из почтения к его душе, господин президент.
Мой ответ нашел у них понимание.
Каждый раз, когда убивали заложника, мне приходилось бороться с ужасом и отчаянием, спорить с собой, запрещать становиться врагом самому себе. Если мой моральный дух не будет тверже стали, я больше не смогу вести свою словесную защиту.
