– Нет, папуас, – презрительно усмехнулся язык. – Разве не слышишь, как я изъясняюсь на папуасском языке?
– Немцы в вашем отряде имелись?
– Были несколько человек, но, я так думаю, сегодня ночью кончились.
– А кроме немцев кто еще в группе?
– Всякие… В основном – бывшие граждане бывшего Советского Союза.
– Вот оно как – бывшие, – покрутил головой Ольхин. – И граждане, стало быть, бывшие, и Советский Союз – тоже… Ну-ну. Ты сам дошел до такой мысли или кто надоумил?
– А разве я не прав?
Ольхин хотел возразить еще что-то, но передумал и махнул рукой. Не до идеологических споров сейчас было.
– Почему ты в немецких диверсантах, а не на фронте? – спросил Ольхин.
– В лагере меня уговорили, – неохотно ответил пленный. – Там умеют уговаривать…
– Как ты попал в лагерь?
– Как и все. Ты что, исповедовать меня собрался? Как, да зачем, да почему… Все равно ведь шлепнете.
– Может, и не шлепнем, – сказал Ольхин. – Все зависит от тебя.
Пленный хмыкнул, но не произнес ни слова.
– По нашим данным, – сказал капитан, – здесь у вас оборудована база. А коль база, то, значит, есть склады с оружием, амуницией и провиантом. Так вот – где они? Мне нужно знать точное их количество и место расположения.
– Ищите, если у вас есть такие данные, – пожал плечами язык. – А я не знаю.
– Послушай, герой великой Германии! – Ольхин приблизился к пленному вплотную и схватил его за грудки. – Мы-то найдем! И в одном из схронов зароем тебя! С огромным удовольствием! Одной фашистской мразью на свете будет меньше! Так что ты меня не доводи! Ну так я жду ответа!
– На пальцах, что ли, мне объяснять? – угрюмо спросил пленный. – Так ведь руки у меня связаны. Развяжите, тогда и растолкую…
– Язык-то у тебя не связан! – сказал Ольхин. – Вот и говори.
– Сказать сложно, – не сразу ответил пленный. – Проще показать на месте. Проведите меня по лагерю, я и покажу. Что знаю. А чего не знаю, того, конечно, не покажу.
– И на том спасибо, – буркнул Ольхин.
Подошли Волошко и Завьялов.
– А где ваши языки? – спросил Ольхин.
– Под надежной охраной, – сказал Волошко. – Охраняет лично наш сержант Ветряков с компанией. Да только что толку? Мой так ничего и не сказал. Идейный попался, зараза! Убивайте, говорит, все равно ничего не скажу! А ведь свой, в смысле русак! Может, мы с ним в соседних деревнях жили до войны. А вот поди ж ты. И откуда такие берутся? Как они получаются? Я – здесь, а он – против меня. Вот что интересно!
– Ну, а мой согласен показать на местности, – сказал Завьялов. – И склады, и схроны… Очень жить хочет человечек, поэтому согласен на любую помощь, лишь бы не расстреляли. Так и сказал.
– Подымайся, – сказал Ольхин своему языку. – Да и пойдем. Но гляди у меня!
Пленный, кряхтя и постанывая, встал.
– И не стони! – прикрикнул Ольхин. – Не разжалобишь!
– Капитан Еремин, – отрекомендовался командир роты, штурмовавшей базу диверсантов. – А вы, значит, и есть те самые смершевцы? Будем знакомы. А то мне сказали, что с нами четыре сотрудника СМЕРШе, а я и знать не знаю, кто такие.
– Мы самые и есть, – сказал Волошко. – А четвертый где-то еще воюет. Он у нас такой. Педантичный. Пока не уничтожит всех врагов, спать не сможет.
– Понятно, – улыбнулся капитан Еремин. – Вы что-то хотите мне сказать?
– Да, – ответил Ольхин. – Мы тут прихватили трех пленных. Один из них оказался упертый, а два других – ничего, разговорчивые. Так вот они рассказали о схронах с оружием и провиантом. И согласились показать их на месте. Надо бы в те схроны наведаться. Выдели в наше распоряжение один взвод. Посмотрим на фашистские сокровища.
– Хорошо, – кивнул Еремин и крикнул куда-то в пространство: – Телегин! Бегом ко мне!
Вскоре перед смершевцами возник молоденький младший лейтенант.
– Бери своих бойцов, – сказал Еремин Телегину, – и вместе с ними – в распоряжение вот этих товарищей. Это – сотрудники СМЕРШа. Слышал такое слово?
– Так точно! – ответил Телегин, с любопытством глядя на Ольхина, Завьялова и Волошко. – Но вижу впервые.
– Вот и познакомитесь, – сказал Еремин.
Языки не соврали, склады с оружием и прочим диверсантским добром были именно в тех местах, где пленные и указали. В схронах находились и оружие, и взрывчатка, и консервы, и даже новенькие комплекты красноармейской формы.
– А вот и милые немецкие дамочки по имени «Гретхен»! – хмыкнул Завьялов. – Гранатометы… Интересная штука…
– Запасливые, гады! – мрачно прокомментировал находку Волошко. – Ладно бы оружие и жратва. Но откуда они раздобыли нашу форму? И притом все чин по чину – и погоны, и петлицы, и пилотки со звездочками… Послушай, Семен! – вдруг переменил тему Волошко, пристально глядя на Ольхина. – А все-таки где наш Гиви? Куда он запропастился? Что-то слишком долго его нет! Вот уже никто и не стреляет, а его не видно…
– И я об этом же думаю, – сказал Ольхин. – И что-то мне моя мысль не нравится…
– Я тоже думаю о том же, – коротко произнес Завьялов.
– Вот что, командир, – сказал Волошко. – Вы здесь и без меня управитесь. А я пройдусь по полю боя. А вдруг столкнусь с Гиви?
– Иди, – сказал Ольхин. – Да гляди тоже не потеряйся.
– И что ты думаешь? – спросил Завьялов у Ольхина, когда Волошко ушел. – Где наш Гиви?
Ольхин ничего не ответил, лишь пожал плечами.
Волошко вернулся скоро, через полчаса. Ни Ольхин, ни Завьялов не видели, как он подошел, они скорее это почувствовали, и оба разом вздрогнули.
– Что? – спросил Ольхин у Волошко. – Да говори же ты! Что ты молчишь!
Но Волошко ничего не ответил, и его молчание было понятнее всяких слов.
– Где он? – глухим голосом спросил Ольхин.
– Там, – тихо ответил Волошко. – Лежит… Я распорядился, чтобы его пока не трогали. Хочу, чтобы и вы посмотрели, как он… – последние слова у Волошко произнести не смог.
– Пойдем, – сказал Ольхин.
Гиви лежал лицом вниз, широко расставив руки, будто перед смертью хотел обнять весь этот каменный мир, попрощаться с ним или, может, зацепиться за него, удержаться в нем, чтобы еще пожить и повоевать. Невдалеке в неестественных позах застыли вражеские тела.
– Девять, – сказал Волошко. – Я сосчитал. Девять врагов, и наш Гиви. Вот такая арифметика…
Ольхин и Завьялов молчали. Ну, а что тут можно было сказать? Зачем тут вообще нужны слова? Был человек – и не стало человека. Погиб в бою. На то и война. Единственное утешение – погиб честно и храбро, как и полагается настоящему солдату. Один против девятерых… Но по большому счету разве это утешение?
