Влада поманила к себе Беляну, и потянула умыться. На песчаном бережку спокойно: вода плескалась тихо, стучалась о твердь, но не зло, ласково. Ключи студёные били прямо из отвала песчаного, покрытого малыми кривыми сосенками. Там и укрылись подруги: полоскались тихо, сторожко оглядывались по сторонам, но так и не приметили никого из мужей. Переметали косы, достали свежие рубахи, отряхнули охабени и пошли к огню.
Беляна безо всякой робости уселась на бревно, потянула из торбы хлеба кус и ложку. Оська поставил перед ней плетеный коробок, доверху наполненный варевом. Та и не стала медлить, принялась метать, да так, как ест голодный пёс.
Влада приняла из рук сивоусого мису и ела тихо. Замечала взгляды воев, видела, как смотрит сам Чермный, и как опускают глаза купец и обозники.
– Скажи-ка, Влада, ты и впрямь знахарка? – сивоусый присел рядом. – Вот ноют у меня колени по осени. Так это к чему?
Влада отложила ложку и миску, обернулась к пожившему и в глаза ему заглянула, мол, кто ты, мил человек? А тот и понял:
– Я Вадим Чермный, дядька Глебов. Так что про коленки-то скажешь?
Вои слушали не без интереса, да и сам Лютый уставился на Владу, как на диво какое.
– Большой ты, дяденька, и поживший. Вот коленям и тяжко тебя держать. Ты ходи поболе своими ногами, не лошадиными. И ешь мяса коровьего сверх меры, щей погуще на кости. Масла, яиц.
– И все? Да ну. Чтой-то за ведунья такая? Иного-то нет ничего? – тучный дядька насупился.
– Иного нет, дяденька. Станешь меньше, будет легче, – глядела без злости, зная, как иной раз тяжко бывает вот таким болезным. – Ты, вижу, жирного любишь, так умерь. Оно и для другого не без пользы. А как щавель вылезет первый, так и его ешь.
– Тьфу, пёсий нос, я тебе не телок, чтоб траву жевать, – осердился, но вроде как не сильно.
– А почему пёсий? – Владка спросила и тут же укорила себя за слова, не хотела говорить с ворогом.
– Потому, – Вадим отвернулся и принялся за ус себя дёргать, но не выдержал: – Однова пёс меня спужал. Я еще подлеток был, спал один в избе, а ко мне на лавку полезла псина батькина и ткнулась холодным носом в щеку. Я вскочил и кинулся, не разобрав дороги. Влупился со всего маху в стену с того дня хожу беззубый. Вон, глянь.
Улыбнулся, как ощерился, и Владка увидала щель в зубах, за такую потешную, что не выдержала и улыбнулась в ответ, но и быстро погасила улыбку.
– Вон как… Смурная ты, Влада Скор. Что так? Ай, недоля? – Вадим подвинулся еще ближе. – Чай, замужем за родовитым, красавица каких поискать, да и по одёжке видно, что деньга водится.
– Откуда ж доле взяться? – подал голос Глеб. – Меньшухой в любом дому муторно. Даже в самом богатом.
Влада вздрогнула, глянула на Глеба и не удержалась:
– Меньшухой? – смотрела во все глаза, ответа его ждала, как слова Лады Пресветлой.
Чермный прищурился, будто разумея чего:
– Ты давно мужа-то видала, знахарка?
– Да года два как. Почитай сразу после обряда и утёк, – встряла Беляна, облизывая ложку. – А что, он себе жён в дом навёл?
– Двух за два года, – тихо молвил Оська, откусывая от ломтя хлеба.
Владка застыла, увидев, как Вадим и Глеб переглянулись, как вои затихли, будто ловили каждое слово. А потом и вовсе окаменела, когда приметила жалостливый взгляд Житяты-купца.
Не снесла, гордая, такого. Поднялась и пошла к подводе. Забралась в неё и легла поверх мягких кулей, только и смогла, что натянуть на себя шкуру и укрыть голову, чтобы не слышать страшного и тяжкого о любом. Лежала долго, слёзы глотала, обиду нянькала. Все сама с собой беседу вела, всё оправдывала мужа. Знала, что у дядьки Радима три жены, а у Рознега Бойких и вовсе четыре. Но видела и иные дома, иные семьи, где муж и жена жили вдвоём от младости и до старости, в любви и согласии.
Сама себя ругала за глупость, за то, что цеплялась за мечты свои отрадные. Помнила зарок Нежаты, что смотреть будет только на неё и ни на кого боле. Не сдюжил любый, зарока не исполнил. С того и текли слезы, солонили и горчили обидой.
Глава 7
Глеб насилу глаза разлепил: спалось уж очень сладко. Уселся, помотал головой, оглядел ночлег. Вои уже ходили меж деревьев – кто умыться, кто коня обиходить-оседлать. Вадим лаялся с Оськой, сулился открутить второе ухо начисто, если тот не даст ему горбушку от каравая.
Небо едва проглядывалось между верхушками сосен, но синело ярко, обещало погожий день. Ветерок и навовсе утих, а потому и птахи пищали звонче, радовали людишек и самих себя весенними трелями. Глеб пожмурился со сна, потом встал с теплого мятля, брошенного опричь костра, и потянулся: расправил широченные плечи, хрустнул кулаками. Сходил к озерцу, поплескался вдоволь в ледяной чистой водице, потуже перетянул косу ремешком, а уж потом вернулся в становище и посмотрел на возок, в котором ночевала жена Скора.
Та стояла пряменько возле подводы, будто и не случилось ничего, словно вечор не указали места, которое отвел ей родовитый муж. Меньшуха…
Глеб жалеть бабу не стал – не водилось за ним такой привычки – но чуял, что эта не потерпит. Удивился тому, сколь гордости в простой знахарке, но и разумел, что журить её надо за дурость: чай, знала за кого шла, могла б и сообразить, что родовитый завсегда со многими женами. Так живь велит – много семя, стало быть, много потомства: тем род крепчает. Да и память остаётся во многих, а это лишняя искра тепла в ледяной и неприютной Нави.
– Глеб, на-ка, – дядька Вадим тянул ему кус хлеба с ломтём мяса, оставшегося со вчера. – Глянь, жёнка Скора какова, а? Видать, знать не знала, что в дому вперёд неё еще две влезли. Чудная, как есть чудная. Чего ждала от родовитого? Ой, и дуры девки, все надеются, уповают. Прямо, как Зимушка моя, кровиночка. А Нежате-то что, взял на лавку, да и забыл наутро. Ведь любит его, почитай всю ночь вздыхала. Два года не видела, а любит.
Глеб против воли любовался красавицей, нравились ее косы солнечные, глаза глубокие и стать редкая:
– Стало быть, есть за что, – ответил негромко Чермный.
Вадим кивнул согласно, мол, чужие думки завсегда потёмки, а что там и как – не их ума дело. А Глеб тряхнул головой, будто отгоняя мысли, но думать о чудной знахарке не перестал. А как иначе? Помнил пламя волховское в её серых глазах: пусть не великое, но ведь было. Хотел понять, откуда чудо такое.
Пока ходил за конём, пока упряжь оглядывал, обозники уж встали в рядок и ждали, когда крикнет идти.
– Ходу! До полудня в Вешень надо успеть! – вскочил в седло и понукнул коня.
Со скрипом тронулись возки, вышли с поляны на дорогу и потянулись к далекому просвету меж елок. Глеб шёл впереди отрядца, смотрел перед собой, но разумел – хочет обернуться. Манила чем-то окаянная знахарка. Опять же, из рода Скоров, и не чья-то там, а Нежаты. Догадывался Чермный, что любое доброе слово, сказанное о нём на вече, будет подмогой. Правда, не знал, сколь дорога Нежате Влада, и будет ли он рад видеть её живой в своём дому после долгой разлуки опричь двух родовитых жёнок. К тому ж ведунья, а это завсегда косые взгляды, пересуды. Князеву брату не простят жены, что волшбу творит. Потому, должно быть, Глеб придержал коня и поравнялся с возком Влады Скор:
