Владка смотрела вослед уходящему доброму дядьке, наново вспоминая Добромилу. Ведь упреждала бабушка и говорила так же, как и поживший вой. Да и сама ведунья чуяла, что ничего доброго не получится, однако сердечко трепетливое стучало, ждало встречи с любым. Билось больно, будто вырваться хотело, взлететь и податься туда, где нет тоски-кручины, где небо синее-синее, а по нему облачка сметанные.
Вечерять Владка не пошла, не хотела ни взглядов жадных от насадников, ни доброты Вадимовой, а пуще всего не желала смотреть на Глеба. Оно и понятно: какому гордецу хочется жалости от другого гордеца? С теми мыслями и пошла ведунья по бережку смотреть на тихие речные воды, на солнце, уходящее за далекую горушку, да на зелень нежную, что взрастала, рвалась к живи.
За соснами, что спускаясь к воде, кривили стволы свои шершавые, увидала песчаный отвал, туда и отправилась. Знала, что земля там теплая – и присесть, и поплакать, коли станет совсем горьк9о. Шагала сторожко, боясь оступиться на рыхлом песке, подошла к воде и опустила в нее обе руки. Приласкала Волхов, шепнула ему слов:
– Хорошо тебе, привольно. Течешь-бежишь, горюшка не ведаешь. Зимой спишь тихонько, по весне оживаешь. И так вечно. И покойно, и отрадно, – шептала разное, а всё для того, чтобы думок своих не слышать: те, невеселые, хранили в себе Нежату, руки его крепкие и тёплые, плечи широкие, губы жадные.
Влада вздоха тяжкого не сдержала, поднялась и приложила мокрые ладони к щекам, что запылали от думок сладких, любовных. И как не пылать? Два года ни ласки, ни поцелуя крепкого, ни любви телесной. А ведь помнила ведунья, как жарко любил её муж, как нежил и голубил.
Малый миг спустя, услыхала Влада тихий всплеск, обернулась и увидала, как из воды выходит…Нежата? Едва не вскрикнула от изумления, да ком в горле встал. Прижала руки к груди унять сердечко, что стрекотало громко и радостно. Кинулась к любому, но опомнилась скоро. Откуда тут взяться мужу? Ужель солнце ослепило уходящее, кинуло в глаза морок, разума лишило? Ужель ошиблась? Да нет же, он! И плечи широкие, и руки крепкие, и косица. Он!
Смотрела жадно, как стекают прозрачные капли по широкой груди, как бегут по животу, как тело блестит влажно, будто в Ярилин день. Но в разум вошла, попятилась и схоронилась за тонкой сосенкой, не разумея, что та, бедняжка, укрыть её не сможет никак.
– Всё разглядела или еще полюбуешься, Влада Скор? – Голос Глеба – не злой, наглый – спугнул морок, кинул Владку в жар стыдливый.
Глава 9
– Все разглядела или еще полюбуешься, Влада Скор? – Глеб выговаривал, но думал иное.
Приметил и ведунью, и взгляд ее горячий, едва не опаляющий. Понял, что смотрела на него не волхва, но женщина. Та, что тоскует и любви ждет. Разумел и то, что сам глядел на мужатую не без интереса, того самого, который толкает на дурость и старого, и молодого.
– Что ж молчишь? Ты уж скажи, порты надевать или тебя обождать? – порты-то натянул, но ехидничал, говорил обидное, чтобы себя унять. – Да ты не прячься, иди поближе. Авось, сговоримся.
Ждал, что сбежит, уготовился вослед свистать обидно, а она и не ушла вовсе. Шагнула из-за кривенькой сосенки и прямо к нему двинулась:
– Дурного обо мне не думай, Глеб. На тебя смотрела, а другого видела. Не инако солнце ослепило, разгулялось к закату, – румянилась, но глаз не опускала. – Поблазнилось мне.
Сказала правду, а Глеб насупился. Оно и понятно, какому ж парню понравится, что красавица не о нем вздыхает? Смотрит на него, а видит другого?
– Как скажешь, – поднял рубаху, встряхнул и надел, опоясался и присел косу от воды отжать, сапоги натянуть.
Приметил, что Влада шагнула уйти, хотел смолчать, но будто кто за язык дёрнул:
– Погоди, вместе пойдем. Или боязно? Я, может, дурного и не подумаю, а вот народ вдоволь позубоскалит. Скорова жена, да опричь Волка Лютого.
– Ты иди, там уж варево поспело. Сыта я, не хочу ничего, – сказала ровно, но все одно, Глеб почуял, что горько ведунье, безрадостно.
– Сыта по горло? Чем же?
Сказал и смотрел на то, как вздрагивает Влада, как сжимается, будто не словом в нее кинул, а стрелой угодил промеж лопаток. Как клонится голова ее, как косы уныло вьются по высокой груди, блестят на закатном солнце.
Не ответила чужая жена, отвернулась и пошла тихо, ступая по кромке воды, что накатывала на песчаный берег.
– Погоди, – вскочил и кинулся за ней, себя не разумея. – Чего смурная? Обидел кто?
– Нет, – головой покачала.
Глеб смотрел на тонкую шею, меж двух светлых кос, на позвонок, что натягивал гладкую кожу, манил Чермного, дурманил. В думки вскочило только одно – ворожит волхва, иначе откуда дурь и блажь?
– Оберег свой сними и на песок кинь. Сей миг. Инако сам сдёрну и закину в Волхов. И ворожить со мной не смей более. Разумела? – вызверился, кулаки сжал до хруста.
Она обернулась и глядела изумленно, да так, что брови соболиные едва не выше лба подскочили:
– Не волховала я, ворожбы не творила. Что ты? – не убоялась злого Глеба, стояла прямо, глаз не опускала. – Сил во мне нет. Те, что Светоч дал, берегу. Лада Пресветлая тому порукой. Ею клянусь.
– Врешь, – Глеб и верил, и не верил. – Сними, сказал.
Она стянула с шеи суровую нитицу, выпутала из кос и положила Светоч на белый песок:
– Что, Глеб, опасаешься? – гордячка выпрямилась, глаза прищурила ехидно.
– Слов таких обо мне не говори более, не смеши. Опасался бы, смахнул голову твою с плеч и сказал бы, что так и было, – мыском сапога откинул окаянный оберег подальше, а сам шагнул к Владе.
Встал близко и себя же обругал дурнем. Одно дело смотреть на белую шею, и совсем иное – запах чуять и тепло молодого тела. Стоял и глядел на Владу, как парнишка нещупаный, но виду не подавал, сжимал кулаки покрепче, старался думки перекинуть на иное.
– Так чего смурная-то?
– Тебе зачем знать? Не брат ты мне, не дядька. Вторым днём разойдемся в разные стороны и боле не свидимся. От скуки спрашиваешь? Так найди себе иную забаву. Поешь, обогрейся. Вода-то в Волхове холодная, простынешь.
– Привычен, – злобиться не стал. – Не брат, не дядька, но зарок тебе дал, что довезу до Новограда. Словом своим не поступлюсь.
– Веселить ты меня не обещался, Глеб, – смотрела странно, будто дурное услыхала. – Зарок? То звук пустой. Слово кинул, слово отнял. Не надо мне зароков. О чем думки мои, тебе знать не надобно. Довезешь до Новограда и благо тебе. А уж чему у меня на лице быть, улыбке или слезам, об том не уговаривались.
Чермный и разумел ее горе. Сам не знал как, но понял – о муже болеет, обиду нянькает. Обманул? Ужель зарок дал и не сдюжил? Хотел смолчать – в чужие дела никогда не совался – но не смог:
– Совет дам, а уж там твое дело, слушать, нет ли. В Новоград придем, в дом к мужу не суйся. Ночлег сыщи, и весть ему передай. Придет, стало быть, нужна ты ему. А если смолчит, порвись с ним и ступай, куда глаза глядят. Объявишься на подворье Нежаты, гордость твою уколют и больно. Еще и косы повыдергают. Чай, самой еще пригодятся, – высказал и утих, загляделся на пряди блескучие, а потом и вовсе пропал, когда Влада глянула на него.
