Глеб подошел ближе, разумея, что сей миг и ложится нить в полотно судеб: и его, и ее, и князя.
– Влада, ты ж меня без ножа режешь… – говорить-то говорил, а сам уж двинулся к ведунице, протянул руку к холстинке. – Долг за мной перед людьми, пойми ты. Не могу народ бросить в недоле, и от тебя не могу отказаться.
– Ты уж отказался, князь, – протянула ему край тканый и повела за собой к тихим водам Волхова.
Скор пошел – тяжко, безвольно. Там уж в воде разорвали с треском холстину, да и кинули обрывки в волну невысокую. Река понесла лоскуты в далекую даль, будто смыла любовь горькую, боль сердечную.
– Прощай, Нежата, – положила руку на плечо князя, окутала лазоревыми искрами мужа недавнего, сил влила. – С сего мига я тебе никто. Теперь я Влада Новоградская, ведунья и знахарка. Не ходи за мной, не стереги. Нужна будет подмога, весть присылай. Зарока от тебя не прошу, не сдюжишь, а потому упреждаю, если навязываться станешь, так я объявлю, что женой тебе была.
– Мне грозишь? – Нежата брови возвел высоко.
– Себя обороняю.
Отвернулась и пошла. Если б Глеб не смотрел неотрывно, если б не знал ее, не держал в своих руках, так бы и не догадался, что идет из последних сил. Держится из одной только гордости и всякий миг упасть может.
Не опасайся Чермный за Владу, ринулся бы к Нежате и добавил сверх того, что ведунья ему отрядила. Пошел за окаянной: стерёг, чтоб не рухнула, не ударилась.
Влада шла, качаясь, будто все силы слила досуха. Едва добралась до хором волхва, так и привалилась, горемычная, к стене бревенчатой, укрылась под черемухой. Там уж и отпустила себя, захлебнулась тихим рыданием.
– Тут я, Владка, – знал Глеб, что Светоч дурной на ее опояске, но чуял, что сей миг нужно ей сил отдать. Продрался сквозь куст и обнял накрепко, будто прилип.
– Ты зачем… – не договорила, приникла, как замерзший к очагу в мороз. – Глеб, просила не ходить за мной. Что ж вы рвете меня на части?
– Ругаться хочешь? Давай, стерплю. Стой уж смирно, грейся, – улыбка против воли наползала на лицо, радость теплая окатила. – А и грозная ты, Влада Новоградская. Мужа отделала так, что любо-дорого.
– Стерёг? – сокрушалась. – Где ж схорониться от тебя?
– А нигде. Ты уж напрасно не трепыхайся, привыкай, что я рядом. Вон, засопела уж. Да и не злобишься. А стало быть, отрадно тебе сей миг не меньше моего.
Если б знал, чем слова шутейные отзовутся, так смолчал бы. Но вылетело – не поймаешь.
– Отрадно? – толкнула Чермного от себя. – Так я расскажу тебе, Глеб, как мне отрадно. Ты порежь себя надвое, ходи и кровью обливайся! Тогда и узнаешь, какова она отрада моя! Ты ж сторговал меня, подсунул Нежате кус сладкий! Не влезь ты, так неведомо, что б случилось! Меня хотел для себя?! Так бери, бери! Что смотришь?! Иль надо, чтоб сама к тебе кинулась?! Слова тебе шептала ласковые?! А может, так сойдет?! Возьми и отлипни!
Дернула ворот рубахи, спустила с белых плеч и прислонилась к стене, дожидалась. Глеб глаза прикрыл на миг, а потом и заговорил, сдерживая ярость огневую:
– Его не винишь, а меня хаешь?! – рычал зверем. – Моя ли вина, что мужа себе выбрала гнилого?! Ему простила, а меня бьешь?! Знаешь, что перед тобой безволен, а кусаешь?! Давай, изгаляйся! Я прощу тебе, Влада, все прощу. Ты только глаза раскрой, взгляни на меня не как на ворога…
Шагнул к ведунье, взял личико заплаканное в ладони и поцеловал в губы. Почуял, как трясется, как сжимается в комок. Был бы бабой, зарыдал в голос. А как иначе? Принять нелюбовь от желанной – казнь страшная, пытка огненная.
– Ступай в дом, Влада, согрейся. Озябла ведь, – отступил на шаг, другой. – Иди, не играй с огнём. Иначе на плечо закину и к себе заберу. Ни слезы, ни крики не помогут.
Отвернулся и пошел. Услыхал ее тихий шепот в ночи, что звал его:
– Глеб…
Оборачиваться не стал, разумея, что ярости не сдержит, да и мужичьего в себе не уймет. Не хотел порушить то малое, что осталось меж ним и ведуньей.
Глава 23
– Да ты волхв или дядька косматый?! – Владу разбудил голос Белянки, что разорялась в сенях. – Говори, чем торговать стану! Владка мне обсказала, что быть мне купчихой!
– Отлезь, рыжая! Инако тресну по лбу посохом, станешь слюни подбирать! – лаялся Божетех громко, да с огоньком. – Где печево мое, а?! Хлеба неси утрешнего и каши дай! С медом!
– Бочка бездонная, чрево ненасытное! – Беляна в долгу не оставалась. – Когда ты уж объешься и лопнешь?!
– Не дождешься!
Владка не видала, что там творилось, услыхала только, как грохает посудина, как ворчит рыжая.
Повернулась на бок на лавке, натянула теплую шкуру на голову и затихла. Ночью глаз не сомкнула, и так раздумывала, и эдак поворачивала. Сердце себе рвала, с собой уговаривалась и не уговорилась. Корила язык свой неуемный, жалела, что Глеба обидела. Чуяла, что за ним правда, не за ней, с того и муторно было, и тошно. Промеж того наново вскочили в думки и руки его теплые, и слова горячие, и губы нежные.
– Да что ж такое? – шкуру откинула, села на лавке: рассыпались волоса солнечные по спине, по рукам. – Вот наказание.
Посидела малое время, а потом и подскочила. Бросилась на двор, умылась ледяной водицей, расчесала косы долгие. Пошла в бабий кут, помогать Белянке по хозяйству, занимать руки работой, отдыхать от думок непростых.
– Порвалась? – рыжая встала за спиной.
– Порвалась, Белянушка, – вздохнула ведунья.
Рыжуха обняла, пожалела по-бабьи, а потом уж соловьем залилась:
– Ты не с Глебом вчера лаялась? Слыхала я голоса в ночи. И чего лаешься? Чего отпихиваешь? Сама лезла на вече его оборонять. Владка, как ты не убоялась-то?
Влада не ответила, уселась на лавку, принялась ковырять ложкой в каше, густо сдобренной маслицем. Ела, не разумея что и жует: то ли солому, то ли льна кус. Но метала до тех пор, пока не показалось дно мисы. После каши принялась за пирожок румяный, запила все взваром теплым.
– Беляна, неси на торг печево свое, – Влада взяла подругу за руку и поведала. – Спроси Исаака, как узор сделать на деревяшке и на пряники прикладывать. Красивые выйдут, нарядные. Со всего Новограда к тебе за ними потянутся. В Ладогу их повезут, в Плесков. Для князей станешь пряники творить с…батюшки, слово-то какое чудное…с инбирем. Инбирь…
– Ой ты… – Беляна радовалась, прикладывала ладошки к округлившимся щекам. – И чего я сижу-то?! Надо ж бежать, об муке уговариваться! Владка, ты давай тут шурши, а я мигом обернусь! – но застыла. – Погоди-ка, Исаак же не говорит, не разумеет. Как спросить-то?
– Спрашивай, не сомневайся, – Влада махнула рукой, погнала рыжую и принялась со стола собирать.
А вот сама-то и сомневалась, металась думками, к исходу дня и вовсе загрызла себя. Бросилась в ложницу, вынула из короба запону нарядную, очелье цапнула и принялась одеваться. Опояску шитую приладила и осталась недовольна. Все по новой начала, не унялась, пока Божетех не влез и не принялся потешаться:
