– Будет, ну будет тебе, – гладил по теплой головушке, утешал, да без привычки неумело так. – Елена, уймись, прошу. Всю рубаху измочила. Не инако плыть придется, глянь, слёз-то налила. И чего рыдаешь? Живы все.
– Вла-а-а-с…ты ж из-за меня-я-я-я… – Жалилась или прощения просила?
– Елена, пить дай. Помру от жалости, так, когда еще придется водицы свежей испробовать? – вот и жалел, и радовался.
Сам не понимал, с чего такое счастье: сидит девка, рыдает. Миг спустя и уразумел, что по нему убивается, и с той мысли заулыбался.
– Пить? Ой, мамочки, что же это я… Сейчас, сейчас, – вскочила, метнулась рыбкой проворной к столу и подхватила кружку. Поднесла к его губам, а сама теплой рукой обхватила его за шею, приподняла.
Влас пить не торопился: уж очень отрадно было, что хлопочет гордячка, суетится вокруг него, а пуще всего то, что прижимает к себе нежно.
– Спаси тя, Елена Ефимовна, – утер губы рукавом. – Ты чего рыдать-то надумала? Раньше надо было, когда на волосок от смерти бегалась.
Она не осердилась, как ждал того боярич, а встала и поставила кружку обратно. А уж потом обернулась к нему и взглядом таким обожгла, что после него и помереть не жалко: и теплота в нем, и еще что-то непонятное, но уж очень волнительное.
– Власий, ты же из-за меня там. Я ведь подвела под мечи? Не отвечай, сама дотумкала. Узнал меня тот в шапке. Ляхов по следу пустил. Перстни мои запомнил, – лоб наморщила, будто наново плакать собралась. – Не послушалась я тебя.
– Елена, придется и мне рыдать сей миг, – устало опустил голову на лежанку.
– Чего это? – подошла осторожно, снова уселась на половицу и в глаза заглядывала.
– Того это! Третьим разом меня от смерти оборонила. Вот и буду рыдать от стыда. Что смотришь? Ведь кто узнает, что боярышня теремная за меня ратилась, позору не оберешься, – Влас хохотнул и поморщился: плечо дернулось болью, а шею огнем ожгло.
Она хоть и улыбнулась, но слёз не сдержала. Влас и дышать перестал, глядя в синие блесткие глаза. Сердце трепыхнулось, бухнуло о ребра.
– Власий, тебя ведь дожидалась. Ты день пролежал и вот уж ночь на исходе. Рассвет недалече. А мне ехать надо.
– Чего? – слова-то в глотке застряли, мысли врассыпную. – Куда ехать?
– Так в Череменец. Я брату твоему все уж обсказала, что не сложилось промеж нас. И про обещанье твое тоже говорили. Он и согласился. Возок мне нашел, двух ратных дал. Отсюда до скита всего два дня, Влас. И поспешать надо, инако дожди пойдут, дороги размоет. А тогда уж ждать снегов. А Лавруша там один, разумеешь? – голос ее понежнел. – Власий, ты не сочти за труд, отправь мне, когда нето, горсть деньги из сундука. Обустроиться надо.
Влас все понять силился, что она ему говорит, все смотрел на косу ее тугую, на летник новый. А когда разумел, едва не подскочил. Однако сил хватило только чтоб сесть на лавке да и то с натугой.
– Ты…да ты… Куда?! Сказал, что сам тебя отвезу, так чего трепыхаешься? – озлился. – Обсказала она! Болтушка торопливая!
– Власий, ты чего вскинулся-то? Ты ляг, ляг, – поднялась, положила руки ему на плечи и на лавку толкала. – Тебе лежать и лежать. Крови-то пролил немало. Какой ты провожальщик сейчас? Аким вон и весть в Сомово послал, что лежишь ты в немощи. Уж лекарку ждут. Ты чего?
– Да отлезь ты! – руки ее спихнул и уселся, покачиваясь. – Елена, раздумай крепенько. Какой тебе скит?! Да не пущу я тебя!
– Ты ж обещался, Влас! – вскрикнула, брови изогнула удивленно. – Что ж теперь? От слова своего отпираться станешь?
– Я-то не отпираюсь, Еленка. Уповаю, что ты в разум войдешь! – ярился, сказать ей хотел, а слов найти не мог. – Ты-то почему? За что себя хоронить вздумала? Жить тебе и жить. В тебе же явь плещет, да так яростно, что все сносит. Задохнешься там, глупая! И себя загубишь, и брату не поможешь.
Рукой здоровой схватил боярышню за плечо, встряхнул, как кулек. А она и не вырывалась, только смотрела на него. С того взгляда Влас будто ледком покрылся. Тряхнуло ознобом и разумением, что от своего не отступится.
– Стало быть, доля моя такая. Я кто есть-то? Дочь, девица. Невелика пташка. Жизнь моя подневольной была да и будет. Долг мой брата сберечь, Влас. А иного и нет. Батюшке обещалась, да и сама того хочу. Ты давеча говорил, что за своих горой вставать не будешь. Я так не умею, не могу. Лавру я нужна, а потому буду там, где он.
– Заладила! Лавра выпестуем. И без тебя справятся. Ты почто лезешь? – уговаривал, но уж знал, что зазря.
– Сестра я ему. Единственная, – молвила и пошла к образу в углу. – Как его одного оставить?
– Как, как, наперекосяк. Елена, ему дядька нужен, чтоб выучил меч в руке держать, мудростью поделился, наставил, как власть в кулак собрать. Чему ты научишь боярина будущего? Как вышивать? Али прясть? – едва не кричал.
А она ничего, смолчала. На икону глядела, словно видела там то, что никому иному не под силу разглядеть. А уж потом и ответила, да так, что Влас обомлел.
– Зачем, говоришь? Чему выучу? – обернулась на него, полыхнула синим взглядом, прожгла насквозь. – Ты матери рано лишился, Влас. Чай ласки-то, тепла давно не чуял? Оно и видно. Семья для тебя звук пустой, дом родной не боле, чем крыша над головой. А все с того, что в хоромах ни отрады, ни слова доброго. Сам сказал, что сына бы своего оставил, ай не так? Боярин не токмо защитник, но и тот, кто жалеть умеет. Батюшка мой на том стоял твердо. Жалости и любви матери учат, сестры да тётки, а тебя, видать, наставить некому было. Души в тебе мало, Влас. Кто ж встанет за тобой, ежели ты токмо шапка соболья и полсотни мечей? За золото, пожалуй, пойдут в сечу, а по сердцу, по душе – никогда. А злато союзник больно шаткий. У кого деньги больше, тому и поклон.
– Елена, за что ты укоряешь-то меня? Ты ведь не разумела ничего, – голос Власов дрогнул, а все потому, что говорила и твердо верила в каждое слово свое. – Почто принижаешь?
– Не укоряю, Влас. Не хочу, чтоб Лавр вырос таким, как ты бездушным. Не я тебе судья, а токмо лишь бог наш единый, – перекрестилась на икону и договорила. – Одного не разумею, зачем ты меня прикрыл в леске? Смерти не убоялся.
С теми словами шагнула к дверце невысокой, а на пороге обернулась и наново взглядом ожгла.
– Я Акиму скажу, что очнулся ты. Рассветом уеду. Ты прости, если что не так делала. Не держи зла, Власий Захарович. И спаси тя за Олюшку, за Лаврушу. Даст бог, еще свидимся, – поклонилась и уж собралась уйти.
Влас забыл о руке своей, о немощи, шкуру откинул и подскочил. На ногах едва стоял, но к боярышне шагал без остановки. Добрался, ухватил ее рукой за шею, к себе притянул и лбом своим к ее лбу прижался.
– Дурёха. Ведь слушаешь, а не слышишь, Елена, – шептал тряским голосом. – Не поняла ты, глупая, о чем я тебе говорил. Не услыхала меня. Останься. Доберемся до Сомова, там до снегов переждем, а уж потом, ежели не одумаешься, отвезу тебя к брату. Елена, не губи себя. Не хочешь за мной жить, так пусть. Но не в скит же.
