Лавр сверкнул короткой улыбкой, да и положил ладошку на рукоять меча, точь-в-точь, как и сам Влас.
– Спаси тя, дядька Влас, – пропищал Лаврушка, забыв о чинах.
С того все засмеялись, загомонили и стало еще отраднее.
– А у меня-то нет для тебя подарка, – Лавр насупился.
– Ништо. Меч-то от сердца дарю, не за ответ, а так просто, – протянул руку и хлопнул по плечу пацаненка.
– Я с тобой сочтусь, – Лавр тоже хлопнул Власия, только по руке: до плеча-то Сомовского еще расти и расти.
Дядька Пётр, довольный учеником своим, вышел вперед.
– Ну что, в путь? Захару поклон передай, да скажи, что хорошо нам тут, – обнял большого племянника.
– Передам, – Власий прихлопнул тяжелой ладонью по спине Петра и прошептал. – Дядька, сбереги их тут.
Пока обнимался, смотрел на Еленку. Та молчала, но подглядывала, а когда напоролась на взгляд Власа, смутилась. Боярич, дурной, будто после жбана бражки, улыбки не сдержал.
– В добрый путь, – Светлана сошла с крыльца и поцеловала Власия. – Дай бог.
– Спаси тя, – Влас поклонился доброй женщине, кивнул дружески Лавру, а потом… – Елена Ефимовна, ты б проводила до поворота. Дело у меня к тебе, поговорить бы.
А потом едва смехом не подавился! Еленка-то глаза распахнула, вздрогнула и уцепилась руками за столбушок крылечный. Не иначе как испугалась, что свезет со двора.
– Иди, Ленушка, иди, – добрая Светлана подтолкнула боярышню. – Я уж за Лаврушей присмотрю. Не опасайся.
– Так … это… не могу я, – Елена держалась за деревяшку крепенько.
– Прогуляйся, передохни от забот-то, – Светлана улыбалась, брови гнула весело. – Какая в том беда?
Власий и не сдержался:
– И то верно, Елена Ефимовна. Не все ж тебе хлопотать. Идем нето, пройдемся. Не бойся, не украду.
А уж потом смотрел, как насупилась она, как полыхнули щеки гладкие ярким злым румянцем.
– Ленушка, вот, рукавички-то, – Ольга протягивала боярышне меховые варежки.
С того Еленка и вовсе озлилась: Власий приметил, как брови ее выгнулись красивой дугой, а глаза синие потемнели, будто вода в реке по осени.
– Власий Захарыч, так тут и говори. Чай вокруг не чужие, – и все держалась за деревяшку.
– Так и я не проходимец какой, – едва не подмигнул рассерженной девушке. – Тебе со мной бояться нечего.
Уж все стали к разговору тому прислушиваться, а потому пришлось Еленке сойти с крыльца и двинуться за бояричем. Шли урядно: Власий впереди с Чубарым на поводу, а позади Елена. Едва вышли с подворья на дорогу, Влас остановился и заговорил:
– Елена, в гроб ты меня вгонишь. Вот чего трясешься, как заяц? Что, думаешь обижу? – и хотел подойти к ней ближе, но не стал пугать. – Так не смогу…Себе хуже сделаю, если тебе больно станет. Ай, не веришь?
– Если кому и верю, то токмо тебе, Влас, – удивила и голосом тихим, и ресницами опущенными. – А идти не хотела потому, что сказать мне нечего. Ты обо мне не думай плохого, но место мое опричь брата. Маленький он, боится. Я ведь его с младенчества нянчила. Вот бывало, заплачет он в люльке, а я к нему бегу. Не было сил терпеть, как пищал жалостно. Ведь спать не спал, пока я рядом не сяду. И сразу знал, что не нянька к нему пришла, а я. Власий, ведь разумею и без тебя, что долю свою сама себе тяжкой делаю, а инако не могу. Одна я у него, одна.
Влас про то знал, но как себя унять? Как переступить через себя и оставить ее – чудную, любую?
– Ты будто оправдываешься, Еленка. Ужель поехала бы со мной, коли не брат? – спросил, а у самого ладони заморозели.
– Нет, Влас, – покачала головой.
– Да что ты за человек такой, Елена?! – заметался опричь нее. – Ты толком скажи, противен тебе?!
Она помолчала, поправила плат теплый на голове, а потом молвила тихонько:
– Противен. Не люб. Езжай, Влас, забудь обо мне.
Власу-то вмиг поплохело. Но и почудились слезы в глазах синих.
– Складно врешь, Елена Ефимовна, – голос злой, звонкий. – Был бы немил, так ты бы сразу и сказала. Стоишь тут, про брата жалишься. Ладно, я слово твое услыхал, а уж теперь получай мое в ответ. Как и говорил, времени тебе до Крещения, а потом собирайся. А не соберешься, так увезу. Все на том. И запомни, мне врать не моги. Угадаю. Я тебя всегда угадаю, Еленка.
– Власий, ты не услыхал что ли? Тебе в ухо кричать? – Елена голову подняла, на него уставилась и жгла взглядом. – Сказала, не пойду!
– Пойдешь. Еще как пойдешь. Сама потом спасибо скажешь! Еще и полюбишь. А как виниться будешь, я уж так и быть, прощу тебе дурость твою, – хорохорился, а самому больно.
– Дурость? – взвилась. – Это я дурная? На себя глянь! Уж сколь раз сказала, не пойду за тебя, а ты и уразуметь не можешь!
– Уж поболе тебя разумею! – шапку натянул поглубже, на коня взошел. – Жди, вернусь вскоре.
И совсем было тронул коня, но остановился.
– Погоди, Елена, – полез за пазуху, вытянул Ладинца на суровой нитке да и подал сварливой. – Возьми и при себе носи. Дорог он мне, так ты уж постарайся, сбереги. Если слов не понимаешь, если врать удумала в святом месте, так может этот кругляш истуканский поможет? Сладим нето.
Она дернулась, но отказать не посмела. Взяла в горсть подарок: тяжеленький оберег простого металла.
– Елена, а если б я тут с тобой остался? – само с языка соскочило.
– Власий…ты что… – удивилась, по всему видно, крепенько: брови высоко вознесла. – Ты вон скольким нужен. Боярич, не абы кто. Виданное ли дело?
– Может, и нужен. А мне-то как, Елена? Ты мне нужна, не все.
Она и навовсе замолкла. Ресницами хлопала часто-часто, едва не взлетела. Влас хоть и о важном говорил, а улыбки не сдержал. Елена то приметила и напустилась:
– Ты мне голову морочишь?! Ах, ты… – задохнулась от злости.
А Власий и слушать не стал, наклонился с седла, подхватил сварливицу одной рукой и поцеловал куда придется. Пришлось прямехонько в румяную щеку. Отпустил-то сразу, а все потому, что разумом слегка тронулся и в тот краткий миг уж и подумал остаться опричь Елены и гори все синим пламенем.
– Еленка, запомни, не одна ты теперь. И не токмо Лавр у тебя есть, а еще и я, – говорить-то говорил, но мало разумел слова свои: засмотрелся на удивленную донельзя боярышню. – Ты давеча упрекала, что не помер я, так знай, я и мертвый к тебе явлюсь. И стребую с тебя за все. За маяту мою, да и за нелюбовь твою тоже сочтемся, Рябинка.
Она не ответила: стояла, будто застывшая, только румянцем ярким полыхала. Да не тем, что с морозца, а тем, что жжет изнутри огнем стыдливым.
– Чего ж молчишь? – не унимался, – слово хоть кинь. Взглядом ласковым подари. Или уж обругай…
