Головой тряхнул и посмотрел на Елену инако, вовсе не так, как малое время назад, когда вздумал ругать девушку. Та отступила на шаг, стояла, будто потерянная, все не могла руки пристроить: то принималась косу теребить, то за спину прятала. А потом вздохнула тяжко и стянула с гладкого лба богатое боярское очелье. Пригладила пальцами, да и бросила в снег.
– Видно не девица я, Влас. Да и не человек вовсе, а зверушка дикая. Ежели уж у жениха веры ко мне нет, так и… – помолчала. – Прости, задержала без причины. Дай тебе бог на много лет. Молиться стану, чтоб ворог тебя не настиг, жизни не лишил. Чтоб целый ты был, невредимый. Спаси тя за все. Легкий путь, Влас. Ты не сочти за труд, пришли весть, когда уж нам с братом в Зотовку трогаться. И лихом не поминай. Хотела б я сказать, что норов мой всему бедой, но я ж говорю, я делаю, а стало быть, и вина моя. Слово твое тебе возвращаю, ты не тяготись. Не судьба, видать, нам сладить. То я бранюсь, то ты кричишь.
Власий только и успел подумать, что вот та беда, которую он сам и накликал, а уж потом окатило холодком промеж лопаток, защемило в груди. Глядел на Еленку, что поклонилась низко и повернулась идти к домку. Кидаться за ней не стал, разумел, что силой не удержит, а вот слова сами на язык вскочили:
– Не за наряды полюбил, Рябинка, не за очелья шитые. Помню, как в Шалковском лесу ты шла промеж деревьев, будто сияла. Мыслю, что в тот миг я и ослеп… Да нет, не ослеп, прозрел. Иным и богатые одежки не надобны, чтоб краше быть. Ты хоть в дерюгу завернись, а все одно, сиять-то не перестанешь. А вздумай ты золотом себя увесить с ног до макушки, так и оно глиной будет видеться, все ты заслонишь. Чай под шелком драгоценным не спрячешь ни сердца горячего, не нрава жаркого. Рябинка, так-то размыслить, мне и норов твой по сердцу. Ты искрами сыпешь, с того и я огнем полыхаю, едва горы не ворочаю. Тебя встретил, будто вздохнул, будто крылья отрастил и взлетел. Знала бы ты, глупая.
Умолк, а сам смотрел на боярышню. Она остановилась, застыла столбушком, а потом и к нему поворотилась. А глаза-то, батюшки! Впору зажмуриться, инако и ослепнуть недолго. Власий скрепился, с места не двинулся, смотрел прямо.
– Власка, а на меня не смотрел с того, что обидела? – ручки-то к груди прижала.
– Обидела? Нет, Рябинка, не обидела. Вот токмо сердце у меня из груди вытащила, да потопталась по нему, – не сдержал горечи, высказал.
А уж потом смотрел, как лик ее меняется: вот брови изогнулись печально, вот глаза стали круглые, до того огромные, что боязно, вздрогнули румяные губы, и полились слезы по щекам гладким. Да не простые, а до того огромадные, что Власий глазам не поверил. Пока стоял телём, пока ресницами хлопал в изумлении, Еленка бросилась к нему и обняла крепко. Вцепилась в опояску, и по всему видать, отпускать не собиралась.
Боярич и застыл. Сам себя ругал дурнем, а слова вымолвить не мог. Руки, будто отяжелели: ни поднять, ни обнять любую.
– Власушка, я с тобой поеду. Ты обожди, я быстро соберусь. Мне и нужен-то узелок малый. Ой, Влас, а Лавруша-то? Лавруша как? Мне быть хоть день-другой опричь него побыть. Как же оставить? Обождать-то можно, Влас? – заметалась, задергалась. – Знала б, что встанет, с теткой Светланой оставила, она бы выходила. Оленька рядом. А ты-то один. Не ровен час посекут тебя, а я бы сберегла!
Тут Власий сразу в разум вошел, сболтнул первое, что на ум вскочило:
– Рябинка, ты вот сей миг мне отлуп дала. Уж в который раз. Ты мне кто? Не невеста, не жена. С чего я тебя с собой-то возьму? – балаболил с того, что знал – Еленка упрямая, не отступится.
– Чегой-то отлуп? – голову подняла, в глаза ему заглядывала. – Не давала я отлупа, почудилось тебе!
– Да ну-у-у-у! А кто скулил, мол, не сладим, не поминай лихом. Не ты? Вот что, ты тут сиди и дожидайся! Я еще подумаю, надо ли мне наново тебя за себя звать, – злил боярышню нарочно, уж дюже нравилось, как брови ее грозно сходятся над переносьем и глаза сверкают.
– Подумает он! Ты не позовешь, так я сама, – ножкой топнула. – Бери за себя!
Власий едва не сплясал на радостях, но вид делал дюже серьезный:
– Вон как. Брать, значит? Ты вечор слово мне дала, что за меня пойдешь, а ныне что ж?
– Так я подумала, что ты отступился… – заморгала часто. – Вон ругался ругательски.
– Подумала она, – ворчал-то для вида. – Я ж не ты: слово дал, слово забрал. Сказал, возьму, значит возьму. Ты что обо мне мыслишь-то, Рябинка? Каким видишь? Дурнем болтливым?
А она осердилась, отошла на шажок:
– Дурнем? Я б от дурня бежала сломя голову! А к тебе… – и запнулась, застыдилась будто.
– Что ко мне? – спросил тихо, двинулся сторожко к невесте своей заполошной, боясь спугнуть.
– А к тебе сама навязываюсь, – договорила и запечалилась, едва наново не заплакала, но скрепилась. – Влас, возьми с собой. Боюсь за тебя.
Власий вовсе потерялся. А как инако? Такими глазами смотрела, хоть самому вой! Шагнул к девушке, прижал к себе, обнял крепко:
– Я сам за себя боюсь, Рябинка. Верь мне. Вот разум оброню через тебя и все, кончится Власий Сомов, – поцеловал в лоб, в висок теплый. – Я б тебя за пазуху спрятал и с собой увез, но то чудеса, Елена, а стало быть, придется уехать, тебя оставить. Дождешься? Иль опять чего удумаешь?
– Влас, так я обузой не буду, – пыталась вывернуться из его рук. – Ты и не заметишь меня. Под ногами-то не стану путаться, – замолкла на малый миг. – Ведь не возьмешь, да? Молчи уж, сама разумею. Где это видано, чтоб девку да в сечу…
– Не возьму, Рябинка. Но токмо знай, слова твои мне дороги. Не забуду.
Еленка тепло дышала Власию в шею, с того он улыбался, жмурился, как кот на солнышке. Так бы и стоял, но услыхал посвист громкий, а вслед за ним гогот рыжего Прохи. Сей миг и решил – догонит и в глаз сунет дружку своему глумливому.
– Пора мне, Рябинка, – сказал и зубы стиснул, не хотел оставлять Елену, не желал из рук выпустить.
– Не пущу, – вцепилась в опояску.
И что ответить? Смолчал, сам обнял крепче, а потом уж и целовать принялся. Еленка отвечала, да так, что Власию показалось, что не на морозе он вовсе, а в бане. С того припомнил боярышню в клубах пара и совсем потерялся. Если б не новый посвист, то непонятно, чем бы и кончился тот огневой поцелуй.
Оторвался от Рябинки своей, отвернулся и зашагал по дороге туда, где уж дожидался его десяток, Ероха и Проха, который и знать не знал, какие пытки уготовил ему злобный Власька Сомов!
Ратные молчали, но улыбались: кто в усы хмыкал, а кто и навовсе отворачивался. Власий дернул из руки Прошкиной повод Чубарого, в седло уселся и рукой махнул, мол, поспешай. А сам едва шею не сломал, как хотел обернуться и поглядеть на Еленку. Сдюжил, пересилил себя. А все через то, что знал – примета скверная. Уж очень хотел вернуться в малый домок опричь скита, забрать окаянную боярышню и увезти.
