Ближники ушли, топая сапожищами, а Власий устало привалился к стене, глаза прикрыл. В сон не сваливался, слушал, что творится за дверью ложницы.
Малое время спустя услыхал тихие шаги, обернулся и увидел Агашу-чернавку: в одной руке узелок держала, в другой – руку дочки своей проворной, Варюши.
– Здрав будь, боярич, – поклонилась низко. – Ты уж не гони нас. Мы тут тихонько постоим, дождемся Елену Ефимовну, – слезу уронила.
– Долго ждать-то придется, – вздохнул тяжко. – Стрелой ее посекло. Ты вот что, пойди воды согрей. А ты, Варюха, квасу мне дай. Есть квас-то?
Агаша узелок свой бросила, заметалась, но опомнилась скоро. Отправила дочь в бабий кут, а сама уж спокойно пошла во двор, принялась суетиться.
Новик пришел, принес переодеться, сводил боярича умыться, подал рушник чистый. Вроде все шло своим порядком, но будто мглой подернулось, ожиданием тоскливым, тем, что выворачивает душу, больно сердце дергает.
Власий наново уселся стеречь у ложницы, кулаки сжал, положил на колени, голову опустил. Все не мог разуметь – злиться ему или рыдать, будто девчонка сопливая. Квас, что принесла Варюшка, выпил, а вкуса и не разобрал: что пил, что не пил.
Агаша стояла в уголочке, шептала тихонько молитву. Опричь нее толклась дочка: глаза испуганные. Так и текло времечко: ни шатко, ни валко. Однако и закончилось вскоре. Дверь ложницы скрипнула, на пороге показался Савка, с того Власий взвился и бросился к дюжему мужику:
– Что? – и голос осип.
– Что, что…ништо! Жива, не опасайся боле, – потом чернавке, – Агашка, воды неси боярышне. Умой, обиходь.
Влас шагнул было к двери, все хотел поскорее увидеть Рябинку свою, но Савка опустил тяжелую руку на его плечо, пройти не дал.
– Савелий, отойди, – надавил голосом боярич. – Ты кто такой, чтоб меня держать?
Агаша быстрой змейкой проскочила между ними, скрылась за дверью. Оба посмотрели ей вслед, помолчали.
– Накось, – Савка протянул стрелу.
Власий и уставился на нее, будто не разумел, что ему тут под нос сунули. Потом уж и понял: стрела плотно увязла в железном кругляше, насквозь прошло токмо само навершие наконечника, да и оно погнулось, скривилось. Взял в руку и уж тогда опознал оберег свой – Ладинец.
Взвилось в нем чудное, непонятное. Будто внутри него птица крыла распахнула, заметалась, забилась. Все силился понять, как принял на себя смерть оберег истуканский, как оказался на Елене? Мыслишки-то свернул, оставил одну – самую главную – Рябинка!
Зажал крепенько в кулаке стрелу, шагнул к ложнице, но снова почуял Савкину рука на плече:
– Погодь. Агаша шумнет, когда пойти-то можно. Девушка там, неужто не разумеешь? Рубаху-то скинула, – смотрел прямо глаз не отводил. – Урону мало, не опасайся. Ткнуло чуть, раскровянило, да и все. Спина-то тонкая, нежная, вот и не снесла боли боярышня наша, сомлела.
У Власия аж плечи свело от злобы:
– Тонкая? Нежная?! Ты понимаешь ли, о ком говоришь?! – голос взвился ревниво.
– Понимаю, – Савка насупился, кулаки сжал. – А ты разумеешь ли, какая девка тебе, дураку, досталась? Была б моя, на руках носил.
Боярич зубы сжал, вздохнул рвано:
– Ежели ты еще жив, Савелий, то токмо потому, что ее выходил. Помни о том. Вдругоряд не пощажу, – взглядом огрел таким, что Савка глаза опустил, засопел досадливо.
Дверца приоткрылась, вышла Агаша и указала бояричу, мол, ступай. Тот вмиг забыл о паскудном Диком и шагнул в ложницу.
Посмотрел на Елену, что сидела, привалясь спиной к свернутой шкуре. Волоса прибраны, плат богатый на плечах, лик белый, как и ножки, свешенные с лавки, прикрытые по самые ступни рубахой нательной. Вот на ноги и уставился боярич. Ничего в них не было чудного иль особого, вот разве что белизна гладкая: пальчики маленькие, пяточки розовые.
Взгляд-то едва отлепил, уставился на руки, сложенные на коленах, на пальцы тонкие в перстнях. А уж потом осмелился в глаза глянуть. Лучше б не смотрел! Синева такая прозрачная, такая горестная, что хоть самому вой! С того, видать, и стрелу обронил, и заругался:
– Запру! – кулаки сжал, пальцами хрустнул. – Запру, Елена! Слышишь?! Как в дом к себе привезу, так и посажу в терем. Засов найду самый тяжелый! Стеречь стану денно и нощно! Разумела?!
А она возьми и улыбнись. Да так светло, так счастливо, что Власову злость, как рукой сняло. Кинулся к ней, рухнул перед лавкой и ткнулся лицом ей в коленки:
– Елена, что ж творишь со мной? Думал, нет уж тебя, и сам будто пропал. Кто ж я такой, чтоб ты за меня душу свою отдавала, жизнью платила? В тебе мой свет, ни в ком боле. Ты об том помни, не оставляй меня. Пощади, Рябинка.
Она смолчала, только положила руку на его голову, принялась гладить волосы, да ласково так, что Власий аж глаза прикрыл.
– Ужель запрешь? А сулился, боярич, воли дать, сколь сможешь. Ай, от слова своего отопрешься? – голосок-то тихий, но в нем и счастье, и нежность, и смех потаенный.
– Тебе токмо дай воли, вмиг себя загубишь, – сказал с сердцем, ждал в ответ слов скверных, а дождался иного.
– И сапожки обещал красные. Позабыл? – упрекала, да будто опять ласкала голосом-то.
Власий и сам улыбнулся, голову поднял, взял в ладони ее ножки, согрел:
– Тебя позабыть неможно, Рябинка. Разве что самому издохнуть, или голову разбить.
– Ты что? Зачем слова-то такие? – ворохнулась к нему. – Ты живи!
Влас в глаза ей заглянул, увидал то, на что и надеяться не мог: свет, да жаркий такой, что смотреть больно.
– Когда стрелу заместо меня приняла, инако говорила.
– Чего говорила? Ничего я не говорила, – зарумянилась.
– Вот истинно, что у девок память короткая, не в пример косе, – не удержался, пригладил шелковистые теплые волосы. – Я те слова твои никогда не забуду. Полюбила, все ж. Спаси тя, Рябинка, избавила от маяты, счастьем подарила. Сердце согрела. Хочу, чтоб знала, в тебе как в ручье светлом купаюсь, все с тобой забываю. И кровищу, и сечи, и иное горе.
Потом глядел, как глаза синие закипают слезами, как вздрагивают губы манкие. Не удержался и сунулся целовать, но себя одернул, приложился к гладкому лбу, как к иконе святой. А уж потом почуял тонкие руки у себя на плечах. Обняла, сварливая, прижалась, но и охнула.
– Что? Что, Рябинка? Больно? – заполошился.
– Нет, Влас. Почудилось тебе, – положила голову на грудь бояричу.
Так и замерли надолго: Власий на коленках опричь лавки и Еленка на его груди. А уж много время спустя, Власий заговорил:
– Рябинка, ехать мне надо.
Она встрепенулась, брови свела к переносью:
– Куда? Ты что говоришь-то? Куда собрался?! Не пущу я! – вцепилась крепенько в ворот рубахи.
