– Ась? На кого? На медведину? Ох, Еленка, и минутки не продержалась.
– Почудилось тебе, – отступила на шаг, а все потому, что уж очень горячий взор был у боярича.
– Еще и врешь. Берегись, Рябинка. Не глухой я, совсем не глухой, – и шагнул к боярышне, руку протянул, ухватил за ворот шубки. – Расплачивайся, сварливая.
– С чего это? – упиралась глупая.
– Вот как значит. Отказываешься? А я говорю, плати!
Еленкину злость как ветром сдуло. Разумела вот сей миг, что ругается он, платы требует не по злости, не шутливо, а через то, что любит сильно. Поняла не умом, но сердцем. Почуяла, как рука его дрожит, как голос нежнеет, как взор ласкает жарко. С того и девичье взвилось, опалило сердечко, душу согрело, а вместе с тем и слова пришли горячие, правдивые:
– За все заплачу тебе, Влас, разочтусь сполна. За любовь твою, за доброту, за верность и плечо крепкое. Если б не ты, я так и плутала бы во тьме, душу черствой делала, сердцем леденела. Спаси тя, любый, что увидал во мне не сварливую девку, а Рябинку. – Обвила руками нежными, поцелуй подарила: жаркий, огненный, будто самый последний. Радостно всхлипнула, когда поняла, что руки сильные обняли, да прижали крепко к широкой груди.
Сколь время прошло неведомо: то ли вся жизнь, то ли миг малый. Когда уж оба в разум вошли, Власий ответил:
– Рябинка, сам богу молился о тебе. Ведь сколь раз пути наши расходились, помнишь ли? Как ты в скит просилась, а я отпустил. Как сбежала ты. А потом и стрела эта разлучная… Ты едва не погибла, да и я чуть не ушел за грань. Никто не знает, сколь нам времени отмеряно, так надо ли тратить его попусту на обряды долгие? Елена, давай завтра обвенчаемся? Давно уж я тебя из дома-то свёз, так к чему вдругоряд поездом к тебе идти? Перед людьми ты моя, а богу завтра покажемся. Токмо слово молви, Рябинка. Хочешь ли того? Церквушка-то в соседнем селе простая, не зазорно тебе, боярской дочери, пойти туда со мной? – ответа ждал молча: лицом осерьезнел, взора не отвел.
– Пойду за тобой везде, Влас. Побегу. А надо будет, то и ползти стану, – ладошку ему на грудь положила, прямо туда, где заполошно сердце билось.
– Знал, что согласишься. И ты знай, что дорого мне слово твое. Тебе верю крепко. Всегда верил. Моя ты. Должно, для меня и родилась. Да и я тебя ждал, Елена, не другую какую, – обнял, прислонил голову ее к своей груди.
И опять бы стояли долго, но тут голос услыхали, да не абы какой, а сердитый:
– Ах ты! – тетка Светлана стояла на крыльце, куталась в плат теплый. – Стыда в вас нет! Власий, отпусти боярышню! Не венчаны, не кручены, а нелепие творите! Еленка, а ну в дом ступай! А ты, бесстыжий, пошел со двора! Да где это видано, чтоб перед свадьбой миловаться?!
Власий вышел вперед, спрятал Еленку за спиной широкой:
– Тетка Светлана, ты ж добрая была, чего сейчас-то ругаешься?
– Бесстыжий, ох, бесстыжий, – тетка не удержала сурового лица, улыбнулась. – Да хучь так обряд соблюсти. Ведь все у вас не как у людей.
Еленка тихонько засмеялась, тем и заставила Власия обернуться.
– Слыхала? Теперь и у меня все не как у людей. Не инако от тебя заразу подхватил. Чего смеешься, окаянная?!
Глава 32
Власий остановился у двери ратной избы, вдохнул глубоко, да и заулыбался. Редкий день так-то: радостно, счастливо, да светло. Промеж этого еще и дурман в голове – отчаянный парнячий. Боярич и не помнил за собой, чтоб так-то сердце колотилось, понукало скакать щенем игреливым. С того смеялся сам над собой, но и знал, что дурмана того не отдаст никому, а еще и погрызется за него.
– Проша, ты токмо глянь на него. – Из-за угла избы послышался ехидственный Ерошкин голос. – Щерится, как дурень. Власка, ты в разуме или как?
– Ерошенька, ты кого вопрошаешь-то? По харе видать, что разум он у аспи…ну, у Елены Ефимовны оставил. Отдал и радуется, – Проха подпел дружку, однако сам улыбался довольно, видать радовался за боярича.
– Отлезьте, – Власий махнул рукой на зубоскалов. – Где шастали? Вон темень уж пала, пора на лавку. Утресь вставать по первому свету. Прох, ты сани выискал? А ты, Ероха, новое седло на Чубку достал? Чего лыбитесь?
– Глянь, сей миг запросит нарядов шитых, – рыжий пнул Ероху локтем в бок. – А то как же, Власий Захарович, все нашли. Я тебе поутру умыться дам и уголек из печи поднесу.
– Ты заговариваешься что ль? – Власий слегка удивился. – Уголек-то зачем?
– Как зачем? Брови чернить. Будешь краше любой девки, Влас. Ненаглядная твоя еще крепче любить станет.
– Чего-о-о-о? А ну стой, морда твоя глумливая! – Влас кинулся к Прохе, а тот ловко заскочил в избу и побежал по сеням.
Власий топал сапожищами за приятелем, слышал, как Ероха бежал за ним, кричал:
– Погоди, Власка, меня погоди! Я такой циркус ни в жизнь не пропущу!
Проха ногой ударил в дверь ложницы, хотел вбежать, да со всего маху хряснулся лбом о притолоку.
– Эва как, – Власий согнулся от хохота. – Прошка, а лоб-то у тебя дюже звонко поет. Ты гляди, как бы искры из глаз не сыпанули, спалишь все к псам.
Пока смеялись, пока ходили за снежком, чтоб к Прохиному лбу приложить, навовсе стемнело. Улеглись по лавкам, да все уснуть не могли.
– Влас, в Сомовке небось девки гадают, сапожки за заборы кидают, а мы тут отлеживаемся. Всех красивых разберут без нас-то, – жалился Проха.
– Ништо, друже. На твой век хватит, – утешал Власий, посмеиваясь.
– Скажи, на наш век, – сердился Ероха, скреб в бороде. – Почто наказание-то такое, а, Влас? Одних и тех же девок привечаем. Так и помрем неженатые.
– Зато живы будем, Ерох, – отозвался Проха, осерьезнев. – Ты вон тем мертвякам расскажи, которых послухи опосля сечи хоронили, что беда у тебя, девки нет. У кого и жизни уж не стало.
Помолчали воины бывалые, задумались.
– Землю долбили, кострами грели, до того промерзла. Могилка-то велика вышла. Хучь вороги в ней, а все одно, христовы люди. Лучше одному на лавке, да под теплой шкурой, чем в сырой земле и на чужбине. А что до неженатого, так надоть жениться. Детёнков народить, чтоб было кому тятьку помнить, о ком молиться. На том свете завсегда теплее, когда на этом кровинки твои бегаются, – Проха вздохнул тяжко, заворочался под теплой шкурой.
– Влас, венец-то над Еленой кто держать станет? – Ерофей обернулся к Власу, любопытствуя.
– Тётка Светлана. За мной дядька Пётр встанет. Они в церкву раненько пойдут, чай поп-то без исповеди не допустит. Я нынче исповедовался, а Елене и не надобно. Отец Виталий как услыхал, что опричь скита живет и к Алексию ходит, так и рукой махнул. Мол, рядом со старцем святым греху не место. Вон как, парни, – Власий уж слышал, как сонно засопели дружки, а сам никак не мог веки смежить, сон приманить.
