Помолчали. А и что говорить после такого-то? Разве что рыдать и сетовать на долю бабью. Оля уж хотела слово молвить утешительное, да дверь в гридню отворилась, и на порог ступил Терентий Зотов. Позади него подпрыгивал нетерпеливо маленький боярич Лавр.
– Уготовилась ли, Елена? – дядька нес в руках малый образочек. – Пора. Вставай нето, благословлю по старшинству своему. Лавр поглядит, уж не серчай. Всю плешь мне проклевал, к тебе рвался.
Оля взяла Агашу за руку и к стеночке отвела. Потянулась было за Лаврушей, а тот плечом дернул и забежал за спину дядькину. Олюшка спорить не посмела: смотрела во все глаза, знала поди, что вскоре и ей так стоять придется, да перед тем же Терентием.
Елена опустилась на колена перед образом, руки крестом на груди сложила: ждала напутствия от сродника, а тот все молчал. Время спустя и высказал:
– Обряд-то не по-людски ведем. Давно уж тебя, Елена, со двора-то свезли, чай жена перед людьми не первый день, а тут наново на венчание благословлять. Но тому рад… – замолк, голову опустил низко. – Не Настеньку свою, кровиночку, отдаю, но дочь иную. Слышишь ли, Елена? Никого не осталось у меня, токмо ты и Лавруша. О вас и стану печься, как о детках родных. Спаси тя господи на много лет, обереги и сохрани от скверны, болезней и людей злых, – перекрестил святым образом и протянул боярышне целовать.
Оля видела, как трепетно приложилась Елена к иконе, как перекрестилась истово и поцеловала Терентия троекратно, прощаясь с отцом посаженным. А потом обнимала Лаврушу, что выскочил вперед дядьки, кинулся к сестрице и рассказывал что-то торопливо. Ольга смотрела на них, слезы лила светлые, да творила про себя молитву, благодарила за то, что не оставил ее, сиротку, одну в миру маяться, а дал семью дорогую, любимую.
– Елена, словом бы перемолвиться, – Терентий слезу непрошенную смахнул со щеки. – Дело важное.
Агаша вмиг прихватила Лавра за ручку и повела из гридни, а Олюшка потянулась следом. Обрядилась в своей ложнице, вздела сапожки, прихватила нарядный зипунок и присела на сундук в сенях – дожидаться. Смотрела бездумно в стену бревенчатую, да и невольно слушала разговор промеж бояр:
– Пойми ты, мне ничего боле не надо! Ни дома, ни рати! Забирай, сказал! Все, чего прошу, похорони меня опричь жены и дочки, когда время мое придет. – Терентий говорил строго, голосом напирал.
– Дяденька, зачем говоришь такое? Ужель дом свой не отстроишь? Ужель хозяином не будешь? – Оле почудилось, что Еленка плакала.
– Дом, Еленушка, там, где семья дожидается. А мою ворог на тот свет отправил до времени. Власий-то твой помстил люто. Не знала? Сам пузо проткнул ляху, смотрел, как корчится. Тот кричал долгонько, пока горло воем не надсадил. Тогда уж боярич и приказал добить. Но разве ж помщением можно душу унять? Сердце успокоить? Нет, Ленушка, родных-то не вернешь. При Лавре буду и все на том. Дядька Пётр просился с ним, все за жену болел. Светлана Ивановна прикипела к бояричу малому, печется, как о дите родном. Так ты не откажи. Я не отказал, и ты согласись. Теперь уж сродники мы все. В Зотовке и будем век свой доживать. Прильнем к Лавруше и смотреть станем, как растет, взвивается его жизнь. А что еще пожившим делать? А приданое ты себе возьми, Зотовых позорить не моги! Чтоб боярышня Елена да без приданого? А Зотовку поднимем! Я казну свою сберег…
Дальше уж Олюшка не слыхала, плакала в голос: жалела и Терентия, и жену его, и дочку Настеньку. Но и радовалась, что не останется Лавруша с чужими, будет жить в любви и тепле. Да и тревога за посестру прошла – бесприданницей уж не будет.
Только и успела, что смахнуть слезы рукавом нарядного летника, как дядька Терентий вышел в сени:
– Оля, ты ступай к боярышне. Чую, скоро дружки будут на дворе. Одевайтесь. Лавра я собой в седло возьму, пущай порадуется парнишонок, – и ушел.
Олюшка подхватилась, кликнула Агашу и обе метнулись в гридню. Там уж с молитвой и приговором накинули невестин плат на голову Елены, обрядили в шубку и повели на крыльцо. Только сошли на приступку, как показались сани свадебные, дружки – Прохор и Ерофей – и пяток ратных: все нарядные, лихие! С посвистом и прибаутками подлетели к крыльцу.
Дядька Терентий смеялся, лаялся потешно, за невесту выкупа просил, да Проха с Ерохой отбрехались ловко! Ольга едва от смеха не задохнулась, слушая парней. А потом расселись и помчались снежной дорогой к церкви.
Денек-то уж очень отрадный: и тишь безветренная, и морозец легкий, и солнце блескучее! Как не радоваться, как не смеяться, слушая посвист дружек? Оля и радовалась и смеялась весело. А когда к церкви подкатили, зарумянилась. А как инако? Увидала Павлушу… Стоял, красивый, глаз с нее не спускал, тем и радовал сердечко, обещал счастье близкое, скорое.
Потом долго глядела на Власия: шуба богатая, кафтан шитый, сапоги дорогие. А у самого лицо сторожкое, едва ли не испуганное! Стоило только саням остановиться, бросился и ухватил Еленку за руку! Оля все понять не могла, чего он торопится-то? Иль боится, что боярышня передумает к венцу идти? Иль иного чего?
Так ничего не разумев, шагнула из саней и пошла в церкву, где уж ждал поп. Встала тихонько позади дядьки Петра и тетки Светланки, что уготовились венцы держать. Почуяла, как подошел Павел:
– Возьми свечу, Олюшка.
Глава 34
Власий, дожидаясь свадебных саней, метался зверем подраненным. Все пугал себя, стращал мыслишками дурными, что Рябинка не явится, оставит одного перед венчанием, тем и взвивал в себе злость. И сам разумел, что дурит, а инако не мог никак. Ратные, что пришли с ним к церкви, будто поняли злобу боярскую и встали поодаль, не мешали ни взглядом, ни словом. Дядька Пётр с женой и вовсе не подходили, ждали терпеливо, улыбались дню яркому. Савка Дикой стоял особняком: хмурился, держался за опояску крепко. Людишки любопытные, из местных, что собрались у церкви поглядеть свадьбу, перетаптывались с ноги на ногу: морозец хоть и легкий, но все ж, кусачий.
Едва сани невестины показались на дороге, Власий угомонился, но лишь наполовину. Осердился тому, что на Рябинке плат шитый: ни в глаза заглянуть, ни понять, что на уме у любой! Тревога не отпустила, а потому и шагнул неурядно к саням, и потянул за собой девушку: торопился, желая одного – получить с нее святую клятву и женой назвать перед Богом. Однако разумел и то, что главнее и дороже всего ее слово. Ни один обряд не остановит Елену – вольную, смелую – не удержит опричь него. Только лишь любовь горячая, сердечная, отданная ею самой и принятая им, как дар великий.
Перед святым отцом Власий встал ровно, жалея, что не может торопить обряда. Руку Еленкину держал в своей, а когда разумел, что сжимает слишком крепко, отпустил. И мига не прошло, как ее горячие пальцы ухватили его ладонь, к себе потянули. Вот это и поведало Власию многое: любит, верит, отпускать не хочет. С того и задышал легко, принял покорно большую венчальную свечу и выпустил из руки Рябинкину руку без всякого опасения. Знал – уходить не собирается.
