Марианна подошла к отцу и положила руку на его плечо, сжимая, и Влад прищурился, глядя на Ника. Понимает ли Мокану, что это провокация чистой воды? Что жена проверяет его? Навряд ли. Потому что князь с шумом отодвинул свое кресло и уже через секунду оказался возле жены.
***
Перехватил ее за запястье и повел к двери, процедив сквозь зубы:
– Мы сообщим, если нам что-нибудь понадобится.
– Хорошая сигара и старый добрый виски, что еще нужно для мужского разговора? – донеслось сзади, а я стиснул руки в кулаки, желая врезать ему. Когда увидел, как она положила руку ему на плечо, меня от злости перекосило. Не будет моя женщина других мужиков трогать! Я лучше ей руку оторву, чем позволю так себя унижать. Но, бл**ь, ведь было что-то другое, Мокану? Ведь не только из-за этого ты вихрем через стол пронесся, чтобы скинуть её руку с его плеча? Ведь почему-то внутри ревностью всё скрутило так, что захотелось Воронова в стену впечатать и кулаками в него вбивать, что нельзя мою жену обнимать, нельзя смотреть на нее и улыбаться её прикосновением. Потому что МОЯ! И плевать что считает её дочерью. Моя она! Я так решил.
Когда дверь за Марианной закрылась, подошёл к королю, внимательно наблюдавшему за нами, и, схватив его за грудки, прорычал:
– Слушай сюда, Воронов! Я плевать хотел на то, как ты её называешь! Если она не родная твоя дочь, я запрещаю тебе притрагиваться к ней, понял?
Я не ожидал, что уже через мгновение этот сучий потрох впечатает меня в стену, схватив за горло рукой и, оскалившись, так же медленно процедит:
– Слушай сюда, Мокану! Марианна моя старшая и родная дочь, и я убью любого, кто оспорит это! И я плевать хотел на твою одержимую ревность! Я буду обнимать и любить своего ребенка так, как посчитаю нужным. И в следующий раз, если ты, извращенец конченый, позволишь думать о нас с ней в таком контексте…я тебе все кишки выпущу, и ни одна тварь на свете больше не воскресит тебя. Понял?
Схватил его за запястье и прохрипел:
– Твою мать, Воронов! Я никогда не уважал тебя так, как сейчас.
И это было, мать его, абсолютной правдой. Потому что я чувствовал от него такую ярость в этот момент, которую не чувствовал никогда. И он верил в то, что говорил, он действительно видел в ней только свою дочь.
Воронов удовлетворённо кивнул, убирая руку…а говоря на моем языке, совершая непоправимую ошибку. Я размахнулся и ударил его кулаком в челюсть так, что костяшки пальцев болью обожгло. А этот психованный франт склонился над столом, демонстративно поправив ладонью челюсть, и громко рассмеялся.
Затем рухнул на свой стул и, продолжая смеяться, произнёс:
– Так что тебе уже донёс твой ищейка?
Сказал таким тоном, будто ищейка действительно был близок ко мне. Вряд ли он знал о том, кто много лет сливал информацию о Чёрных Львах, иначе Зорича вряд ли оставили бы в живых. Воронов славился своим благородством, а не глупостью.
Я пожал плечами и начал рассказывать о нашем разговоре с Серафимом. О том, как он принёс с собой несколько стопок бумаги, которые оказались договорами, ожидавшими срочного подписания. О том, как спокойно и безучастно ищейка рассказывал о роли моей компании в европейской системе металлургии и золотодобычи. О том, что моей жене приходилось уже взваливать на себя семейный бизнес, и, более того, что некоторыми делами занималась сугубо она лично. Зорич вскользь упомянул о том, что я больше не являлся Гиеной, подтверждая тем самым слова Марианны. Правда, крыса очень ловко увела в сторону мой вопрос о родителях жены, сославшись на экстренность некоторых деловых вопросов, не предполагавших задержки. Видимо, это была своеобразная месть за тот разговор в клубе.
О том, что Зорич подробно рассказал мне об угрозах Охотников и об уничтоженных доказательствах моей вины в многочисленных убийствах людей и бессмертных, я решил не упоминать. Сер осторожно заметил, что приказ об изъятии и уничтожении любых улик отдавала именно Марианна.
И пока единственными, кому я начинал доверять, были именно она и ищейка, но никак не Воронов.
Глава 10
Мне казалось, что я хожу по минному полю вслепую. Я вроде знаю, где могут прятаться эти самые мины, но иногда создается впечатление, что здесь все перезаминировали заново. После приезда отца прошло две недели. Безумно тяжелые и в то же время какие-то невероятные. Я попросила отца пока что дать нам это время и так же сдерживать всех остальных от желания увидеться и поговорить с Ником. По крайней мере, до того момента, когда он хотя бы немного будет к этому готов. Я знала, что это непросто и что дети изнывают от желания хотя бы услышать его. Особенно Ярослав, который еще не обладал сдержанностью своих брата и сестры. Им было тяжело прятать свои эмоции, каждый раз в наших разговорах я слышала это нетерпение, это искреннее и отчаянное желание увидеть Ника. Но они ждали…Так же, как и я.
Но я так же знала, что очень скоро нам все же будет нужно устроить прием в честь возвращения Князя и показать всем тем, кто так радовался его смерти, что они могут опять попрятаться в свои норы и трусливо трястись от страха, ненависти и зависти. Только к этому времени Ник должен иметь представление обо всем, что происходит сейчас в Братстве.
Никогда за все то время, что я с Ником, мы не проводили столько времени вместе. В этом было особое острое удовольствие, и иногда я совершенно забывала о том, что это не тот Ник, который был со мной всегда, что он совершенно другой, и могла взять его за руку или вдруг неожиданно для себя самой прижаться к его плечу в машине. Но он всегда вздрагивал и невольно отстранялся от меня. Я физически чувствовала, как мой муж напрягается изнутри от этих проявлений близости. Они для него настолько неестественны, что ему стоит огромного усилия воли сдерживаться, чтобы не оттолкнуть меня. Нет, я конечно, видела, что он меня хочет. Даже больше – я это чувствовала каждой клеточкой своего тела. О, он умел это показать одним взглядом или намеком. А меня бросало в кипяток от этих потемневших глаз и трепещущих крыльев идеального носа, от подёргивания верхней губы и напряжения в сжатых челюстях. Но если для Ника мои проявления нежности были слишком, то для меня сейчас было слишком всё, что касалось секса с ним. От одной мысли об этом меня одновременно пронизывало и диким бешеным возбуждением, и в то же время настолько сильным внутренним сопротивлением, что последнее заглушало даже едкий и невыносимый голод по его ласкам. Он это чувствовал так же, как я чувствовала его напряжение.
После того диалога в его кабинете, когда я сорвалась вместе с ним и покатилась в свою собственную бездну адской зависимости от его прикосновений и неумолимой, настойчивой похоти, я боялась, чтобы это не повторилось снова. В тот момент я чувствовала, что нужна ему. Необходима, как воздух, как глоток кислорода. Это заглушило доводы разума, и меня рвануло навстречу его порыву в той привычной невыносимой жажде отдать ему всю себя, чтобы заглушить его боль.
