Затем они долго сидели почти в темноте, не решаясь включить
свет.
— Как твой сын? — спросил Меджидов, знавший, что у
женщины есть восьмилетний мальчик.
— Ходит в школу.
Муж Сусловой погиб семь лет назад в Афганистане, после чего
она приняла решение перевестись в особую группу «О», вернее, еще ничего не зная
о группе, попросила свое руководство направить ее на самый трудный участок. Тогда
руководители КГБ посчитали, что она может пригодиться в группе Меджидова. Кямал
видел фотографию ее убитого мужа. Открытое, запоминающееся лицо. Парень чему-то
улыбался, еще не зная, что впереди его ждет Афганистан.
— У нас в группе были две женщины, — вдруг начал
рассказывать Меджидов, — ты никогда не интересовалась, что было до тебя.
Женщина насторожилась, откинулась на спинку стула и закрыла
глаза, слушая Меджидова.
— Мы никогда не говорили об этом, — продолжал
тот, — первая из них была из Молдавии. Мы работали вместе пять лет, пока
она не погибла в Ирландии. Случайный выстрел какого-то экстремиста попал точно
в спину. Она была еще жива, когда Билюнас пытался тащить ее на себе. Потом она
умерла. Вторая была из Одессы. Примерно твоего возраста, но более
темпераментная, разговорчивая. Ее труп мы оставили в Колумбии, когда пытались
оторваться от преследующих нас боевиков — торговцев наркотиками. Она была
снайпером, и она осталась сдерживать их. Позднее мы узнали, что она уничтожила
пятнадцать человек и последнюю пулю пустила себе в висок. А я, оставив ее,
молодую красивую женщину, оставив одну прикрывать меня, уходил в горы, спасая
необходимые документы. И не мог остаться, потому что связной знал только меня в
лицо.
Суслова молчала. Сидела, слушая его, закрыв глаза. И ничего
не говорила. Он различал в темноте неясные контуры ее лица.
— У нее в Одессе осталось двое детей, — глухим
голосом говорил Меджидов, — и нам, даже мне, не разрешили поехать в
Одессу, увидеть, утешить ее детей. Даже не дали их адреса, посчитав, что это
будет нарушением конспирации. Вот так я и живу с тех пор. Живу за себя и за
мать этих двоих детей. Поэтому я был против твоей кандидатуры, решительно
против. Когда я узнал, что у тебя погиб муж и остался сын, я представил на
мгновение, что и ты можешь остаться где-нибудь, в Колумбии или Ирландии, и
тогда твой ребенок будет совсем один А это очень страшно — быть совсем одному.
Она поднялась со стула и подошла к нему, касаясь губами его
волос.
— Вы никогда не рассказывали об этом — вне стола ей
трудно было обращаться к нему на «ты».
Он взял ее руку, поцеловал. — Это моя боль. Иногда
трудно о ней говорить вслух.
Она понимала, что он привез ее сюда, чтобы она как-то
отошла, успокоилась после таких потрясений. И вместе с чувством благодарности
росло новое, какое-то неиспытанное чувство любви к этому седому, много
страдавшему и много знавшему человеку. Словно пережитое сблизило их, породнив
каким-то неведомым образом их души.
— Останешься здесь, — тихо сказал Меджидов, —
закрой дверь и постарайся заснуть. Никому не открывай. Я повешу табличку на
дверь, чтобы не беспокоили. Вот мой пистолет на всякий случай.
— Вы уходите? — спросила женщина.
— Я быстро вернусь. Хочу еще кое-что проверить. Она не
решилась возражать, понимая, что это действительно необходимо.
— Возвращайтесь, — попросила она, —
возвращайтесь поскорее. Простите меня за мои слезы и за все остальное.
Она просила прощение за свою слабость, обнаруженную ею на
той квартире, за свой выстрел в «Гриву», за свой удар насильнику.
Подсознательно она просила прошение и за свою наготу, словно ее обнаженное тело
было проявлением слабости, не свойственной профессионалам. Еще глубже, где-то
очень глубоко, ей было просто стыдно, как молодой женщине, показавшейся нагишом
перед посторонним понравившимся ей мужчиной. Этот атавистический страх сидел во
многих женщинах, считавших, что обнажение тела почти сродни обнажению души.
Может быть проституция начинается тогда когда женщина дерзает отделить душу от
тела, сознательно раздеваясь перед любым встречным. Но даже такая женщина не
сможет механически скинуть с себя платье, оставшись в комнате с человеком,
который ей нравится. Ибо в таком случае душа прилипает к телу и их очень трудно
разъять.
— Ничего не было, — просто сказал Меджидов,
вставая. Он положил свой пистолет на столик, проверил магазин, прошел в другую
комнату, завязал галстук, надел пиджак и уже выходя, добавил — Заодно узнаю,
как себя чувствует Олег Митрофанович.
— Спасибо вам за все, — она не смогла удержать
набежавшую слезу.
— Иди отдохни, завтра будет тяжелый день. Он вышел из
номера, захватив с собой табличку «не беспокоить». Повесил ее на дверь и
зашагал по коридору. Внизу он довольно быстро поймал такси и, отъехав несколько
кварталов, позвонил Вадиму Георгиевичу. Тот, несмотря на глубокую ночь, по-прежнему
сидел в кабинете. Уже третьи сутки.
— Это я, — просто сказал Меджидов, — у меня к
вам срочное дело. Кажется, мы вышли на след.
— Приезжайте поскорее, — предложил генерал. —
У меня к вам тоже есть вопросы. Заодно узнаете некоторые новости.
— Как наш товарищ?
— Плохо, — честно ответил генерал, — врачи
считают, что необходима ампутация. Он слишком долго пролежал без медицинской
помощи. И потерял слишком много крови. Кроме того, у него, кажется, было
больное сердце. Кстати, как его зовут.
— Ковальчук Олег Митрофанович. Он из Киева.
Меджидов положил трубку, затем поднял ее снова. И снова
позвонил. На другом конце ответил Подшивалов.
— Что-нибудь случилось?
— Олег Митрофанович тяжело заболел, — ответил
Меджидов. — Лена сейчас отдыхает в гостинице «Балчуг», в апартаментах.
Пусть Теймураз приедет и подежурит у ее номера.
По старой привычке он не назвал номера комнаты по телефону,
справедливо рассудив, что это можно узнать и в самой гостинице.
— Помощь нужна?
— Пока нет. Я еду к Ва??иму Георгиевичу. Кажется что-то
вырисовывается. Еще, — не удержался вдруг Меджидов, — скажи
Теймуразу, что долги за Павку и Паулиса я уплатил. С хорошими процентами.
— Спасибо. Обязательно передам.
Меджидов повесил трубку.
Дождь обрушился на город каким-то неистовым ливнем.
Он поднял голову и впервые за этот день улыбнулся, Впереди
была долгая ночь.
Глава 10
Внутрь здания его пропустили сразу, внизу ждал уже
выписанный пропуск. Меджидов поднялся на четвертый этаж и через минуту уже
сидел в кабинете Вадима Георгиевича. На генерала жалко было смотреть. Он сильно
сдал за эти несколько дней, побледнел, осунулся. Сознание собственных ошибок
тяжким грузом давило на пожилого генерала, не привыкшего к такой экстремальной
нагрузке. Соответственно к этой нагрузке не могли привыкнуть многие
контрразведчики, ибо в отличие от прошлых «застойных» лет, когда действительно
шпионов приходилось придумывать, а вся борьба была нацелена против открыто
выступающих диссидентов, теперь приходилось бороться сразу на несколько
фронтов, ликвидируя многочисленные террористические и фашистские группы,
пытаясь бороться с организованной преступностью и имея в стране действительно
мощные разведсети западных стран. В довершение ко всем бедам контрразведку
трижды реорганизовывали за три года, пять раз меняли ее руководителей,
отправляя наиболее способных на пенсию. Теперь приходилось работать за себя и
ушедших профессионалов, которые, несмотря на все издержки системы КГБ, все-таки
были, составляя законную славу этой организации. Вадим Георгиевич был профессионал,
но уже пожилой профессионал, большая часть жизни которого прошла совсем в
других условиях. И теперь, отлично сознавая это, он с горечью признавал
превосходство Меджидова, понимая, что тот привык действовать в экстремальной
ситуации, и гораздо лучше ориентируется в нынешних обстоятельствах, чем он сам.
