Я начинаю дрожать всем телом, когда Рип вытаскивает кромку туники из штанов.
И с такой силой кусаю нижнюю губу, что почти рву ее. Нет. Этого не может произойти. Нет, нет, нет.
Какая же я глупая. Почему я потеряла бдительность? С чего вдруг решила, что этого не произойдет?
Может, в настойку, которую дал мне Ходжат, что-то подсыпали, чтобы меня одурманить? Наверное, это был даже не руксрот. С чего вдруг лекаря армии Четвертого королевства будет волновать, что мне больно? Меня здесь держат только в качестве провокации, выкупа, угрозы Мидасу.
Я сейчас уязвима как никогда раньше. Я пережила непростые ночь и день, ранена, измучена, теперь одурманена, да еще и осталась наедине с самым грозным в мире главнокомандующим.
Гнев с силой растет внутри меня. Я злюсь на командира за то, какой он гнусный тип. Злюсь на Ходжата, который обманом внушил мне ощущение спокойствия. Злюсь на Красных бандитов, напавших на меня и захвативших в плен.
Но еще сильнее злюсь на себя за то, что всегда оказываюсь в подобных ситуациях.
Когда командир Рип делает несколько шагов ко мне, я резко сажусь и забираюсь на паллет как можно дальше, стараясь не порвать палатку за спиной.
– Стой на месте! Не приближайся!
Рип останавливается, в слабом свете чешуйки на его щеках поблескивают. Заметив мою позу и выражение лица, он принимает угрюмый вид.
Из горла готов вырваться крик, однако сомневаюсь, что криками я себе помогу.
Но и молчать я не стану.
Командир снова шагает вперед, и я готова разразиться воплями… но он направляется не ко мне.
Нет, он берет металлическую крышку, которую я не заметила, и кладет ее на угли.
Не смея вдохнуть, я слежу за тем, как он поднимает свои сапоги и доспехи, аккуратно ставит их возле камней. Командир идет к фонарю, убавляет пламя, пока оно не гаснет, погружая все в мерцающую темноту. Единственный оставшийся в палатке свет исходит из отверстия в крышке, под которой продолжают тлеть раскаленные угли.
Сцепив зубы так крепко, что сводит челюсти, я напряженно сижу, готовая в любую секунду убежать, но командир не подходит ко мне.
Я щурюсь в темноте, чувствуя дрожь во всем теле, но мужчина разворачивается и бредет к другой груде меха, лежащей в углу палатки.
Когда он откидывает меха и ложится, накрывшись ими, я понимаю, что это не просто дополнительная куча мехов – это еще один паллет для сна.
Я впадаю в ступор.
Что? Что?
Я замираю, мое сердце начинает безудержно биться в груди, как будто я рыба, которую только что сняли с крючка и выпустили в воду, вернув в безопасную гавань.
Я с недоумением смотрю на лежащую в тени фигуру. Рип не будет брать меня силой. Он даже не приблизился.
Он просто… лежит на втором паллете. И вдруг я замечаю, что тот очень длинный и подлажен под его рост.
– Это уловка? – задыхаясь, выпаливаю я дрожащим голосом. Я по-прежнему сжимаю в руке узелок со снегом, да так сильно, что ногтями едва не прорываю ткань. Тут же его отпускаю и роняю на пол.
Командир молчит, поправляя меха так, чтобы устроиться поудобнее, и я понимаю то, что должна была осознать раньше.
Почему в палатке столько удобств, почему она стоит дальше остальных, почему здесь столько меховых шкур, и даже пол ими устлан. Для палатки пленницы никто бы так не старался. Но совсем другое дело, если бы пленнице пришлось делить палатку с командиром.
У меня перехватывает дыхание.
– Так это твоя палатка.
Рип лежит на спине, а значит, его шипы все так же спрятаны.
– Разумеется, эта палатка моя, – отвечает командир.
– Зачем? Зачем ты привел меня сюда? – спрашиваю я, продолжая сидеть, согнув коленки и кутаясь в меха.
Командир резко поворачивает голову и смотрит на меня.
– А ты предпочитаешь спать на снегу?
– Разве я не должна быть с остальными пленными? С наложницами и стражниками?
– Я бы предпочел за тобой приглядывать.
Я настораживаюсь.
– Почему?
Когда он не дает ответа, я щурюсь, смотря на лежащий в тени силуэт.
– Ты держишь меня здесь, чтобы твои омерзительные мужчины не надругались надо мной посреди ночи без твоего разрешения?
Я вижу, как он напрягается. Вижу, но еще сильнее это ощущаю. В воздухе так и парит его раздражение.
Опираясь на локоть, он медленно привстает и с гневом, жертвой которого я не хочу становиться, пристально на меня смотрит.
– Я безоговорочно доверяю своим солдатам, – выпаливает он. – Они тебя не тронут. Это тебе я не доверяю. Поэтому ты спишь здесь, в моей палатке. Твоя верность Золотому царю говорит о твоей личности, и я не позволю своим солдатам испытывать на себе бремя твоих козней.
От шока у меня открывается рот.
Он держит меня здесь, чтобы я не навредила им? Эта мысль так нелепа, что почти абсурдна. Но он такого низкого обо мне мнения…
Меня никоим образом не должно это волновать. Но его слова задевают. Этот мужчина, который лжет о своей истинной сущности, который командует жестокой, варварской армией, осмеливается смотреть на меня свысока? Ради всего святого, он известен как командир Рип. Он отрывает головы своим недругам и оставляет их истекать кровью, а его король бросает после себя гнилые трупы павших солдат.
– Я не хочу быть тут с тобой, – цежу сквозь зубы.
Он снова ложится, словно его и вовсе это не волнует.
– Пленникам не положено выбирать место для ночлега. Будь благодарна, что у тебя есть хотя бы это.
Его слова снова приводят меня в бешенство, и я пытаюсь разгадать подтекст.
– И что ты хочешь этим сказать? Где остальные наложницы? Стражники?
Он не отвечает мне. Подонок просто закрывает глаза рукой, будто уже готов ко сну.
– Я задала тебе вопрос, командир.
– А я предпочту на него не отвечать, – парирует он, даже не сдвинув руку. – А теперь молчи и спи. Или тебе нужен кляп, чтобы пропало желание болтать?
Я недовольно поджимаю губы. Он такой жуткий, что вполне может исполнить свою угрозу, поэтому вместо того, чтобы всю ночь спать с кляпом во рту, я молча ложусь обратно.
Несмотря на то, что от настойки меня клонит в сон, я больше часа сижу, прислонившись спиной к палатке и наблюдая за командиром. Просто на случай, если это какая-то уловка, просто на случай, если он вдруг захочет напасть, когда я засну и окажусь в самом уязвимом положении.
Но чем дольше я пытаюсь бодрствовать, тем тяжелее становятся мои веки.
От каждого движения глаза щиплет, веки наливаются свинцом, но я снова и снова заставляю себя их не закрывать.
