Толком и не знаю, что именно меня пробудило.
Возможно, звук. Возможно, чутье.
Я сажусь в темноте и замечаю, что из нашей палатки пропало оранжевое марево, а это значит, что огонь погас примерно несколько часов назад.
Мидас рядом спит, из его приоткрытого рта доносится тихий храп. Я улыбаюсь, потому что подобное детское сопение придает ему некое очарование, невинную ранимость, и я единственная, кто знает об этом секрете.
Я оглядываюсь, склонив голову и прислушиваясь к тихой ночи, а сама любопытствую, что могло вырвать меня из такого глубокого сна.
Но ничего не слышу. Скоро, вероятно, наступит рассвет, поэтому я решаю тихонько выскользнуть наружу и умыться перед отправлением в путь.
Выйдя из палатки, я прохожу мимо обугленной и усеянной пеплом ямы, оставшейся от нашего костра, и вытягиваю руки над головой, оглядывая залитые лунным светом окрестности. Все вокруг так же, как было, ничего необычного, только от пруда разносится тихий стрекот сверчков.
Туда я и иду, желая искупаться одна, пока есть такая возможность. Босые ноги утопают в мягкой траве, пока я бреду к водоему. Открытая равнина кое-где усеяна деревьями, и я вижу вдалеке тени палаток кочевников, но в лагере довольно тихо, а значит, все еще спят.
Добравшись до пруда, я принимаюсь раздеваться и пробую воду пальчиками ног. Прохладная, но терпимо. Я только разок окунусь, пока не взошло солнце.
Начинаю развязывать золотые тесемки на воротнике, как вдруг чья-то рука закрывает мне рот.
У меня вырывается испуганный крик, который приглушает чужая ладонь. Этот человек другой рукой хватает меня за горло, отчего я начинаю задыхаться.
– Бери ее одежду, – раздается рядом с ухом грубый мужской голос.
Мои глаза становятся круглыми, как блюдца, когда я чувствую, как натягивают мою тунику, так что ткань до боли впивается в кожу.
В панике и исступлении я понимаю, что их трое: две женщины и мужчина, который держит меня сзади.
Нет, женщин не две. Одна из них – еще девочка, примерно моего возраста. Я ее узнаю. Эта семья примыкает к странствующим кочевникам.
Я сопротивляюсь, пытаюсь брыкаться, но мужчина перехватывает меня еще крепче, и дышать становится труднее.
– Замри, и это пойдет тебе на пользу, – низким голосом говорит он мне на ухо.
Женщина, пытающаяся сорвать с меня рубашку, оглядывается через плечо.
– Передай мне нож, – шипит она дочери.
Девочка, по всей видимости, стоит на страже, но бросается вперед, передавая матери карманный нож, и я вижу блики металла. Пытаюсь умоляюще взглянуть на нее, но девочка даже не смотрит в мою сторону.
Силюсь оттолкнуть мужчину и оторвать его руку от своей шеи. Порываюсь закричать сквозь прижимающиеся ко рту мужские пальцы, скрежещу зубами, намереваясь его укусить, но он лишь запихивает пальцы мне в рот и зажимает ими язык, так что я начинаю давиться.
В следующее мгновение слышу треск, а потом живот пронзает острая боль. Я кричу, когда с моего тела срезают рубашку, а следом за ней и длинную юбку вместе с чулками.
– Быстрее! Отдай мне нож! – шикает мужчина.
Я умру. Он перережет мне горло, а в голове только одна мысль: Мидас был прав.
Людям нельзя доверять.
Мужчина зажимает в руке мои волосы, к счастью, отпустив шею и рот, но я глотаю столь необходимый воздух, и мне не хватает дыхания, чтобы еще и кричать. Горло так болит, что вряд ли я вообще сумею издать хотя бы звук.
Он тянет меня за волосы, подвергая жутким мучениям, и выворачивает шею в сторону, а потом раздается жуткий скрежет, когда мужчина начинает резать мои густые золотистые локоны.
Меня, голую, швыряют вперед, кожа головы горит, а вся шея в синяках.
Когда срезают последнюю прядь, тело не выдерживает, и я безвольно падаю на землю, как брошенное на пол грязное белье. Я не могу встать, я в таком потрясении, что даже дышать не в состоянии.
Если они что-то и говорят мне, то я не слышу. Знаю лишь, что их шаги стихают, унося с собой грозные тени, а потом я остаюсь одна, свернувшись калачиком на краю пруда. Одна нога по щиколотку в холодной воде, а остальная часть тела утопает в траве, но я ничего не чувствую.
Не знаю, сколько я тут лежу, но мне страшно даже пошевелиться. Страшно встать и найти Мидаса. Я боюсь всего.
Но Мидас отыскивает меня. Совсем как тогда, в том переулке, он находит меня брошенной на земле под внимающей луной.
Я слышу, как он кричит мое имя, слышу, как он ругается. Затем он заключает меня в объятия и поднимает с земли, на которую капают мои слезы.
Я плачу, уткнувшись в его золотистую тунику; мои слезы падают ему на грудь – грудь, в которой все еще раздается биение, из которой продолжает литься для меня песнь.
Чувствую, как царапают щеки колючие, ломаные концы волос. Чувствую порез на животе, куда вонзился в кожу грязный клинок. Но сильнее всего я чувствую страх.
Мидас печется обо мне и ничего не говорит, хотя я знаю, что сейчас, должно быть, выгляжу омерзительно, а он злится, что я оставила палатку без его ведома. Он просто смывает с моей кожи зеленые пятна, очищает порез на животе и целует мокрые щеки.
Тем временем его прежние заявления становятся моей мантрой, которая ожесточает сердце, подкрепляет мои страхи, усиливает желание скрыться навсегда от этого мира.
Людям нельзя доверять.
Единственный человек, которому я могу доверять, – это он.
И я даю себе зарок, что отныне и впредь буду верить ему одному. Всегда буду во всем ему доверять, потому как он знает, что для меня лучше. Он всегда прав.
С меня хватит мерзости этого мира, и я хочу, чтобы он уберег меня от него.
От всего.
Глава 9
Аурен
Меня будит легкое прикосновение шелковистых кончиков к припухшей щеке.
Открыв глаза, я вижу, как мои ленты вытягиваются, свиваются, медленно вокруг меня оборачиваются, словно проверяя, насколько они еще чувствительны. Я улыбаюсь их мягкому золотому свечению и тут же замечаю, что они выглядят и чувствуют себя гораздо лучше. На самом деле я могу ими двигать, даже не поморщившись.
Я осторожно сажусь, придерживая меха, потому что предрассветный утренний холод пронизывает до самых костей. Угли давно превратились в остывший пепел, и в палатке стало темно. Я вижу растянувшегося на мехах и скрытого в тени командира, который дышит тихо и ровно.
