– Выходит, ты можешь ими двигать, – произносит Рип, его голос разрезает воздух, как ножницы.
Тон его задумчивый, словно он говорит сам с собой. Он потирает черную щетину на подбородке и водит взглядом по длинным лентам, неподвижно лежащим на полу.
Не знаю, что сказать в ответ. Я застряла между правдой и ложью. Зажата ими обеими, замурована среди двух незыблемых стен. Нельзя выбрать ни то, ни другое. Меня не защитит ни правда, ни ложь.
Вот почему при наличии выбора я всегда выбирала молчание – потому что иногда это единственное, что тебе даровано. В точности как Обожествленные – набожные люди, обитающие в Зеркальной пустыне Второго королевства. Стоит им дать обет молчания, и пути назад уже не будет. Они лишатся языков – и больше никогда не придется выбирать между правдой и ложью.
Порой я завидую, что они научились обманывать эти разрушительные стены.
Потупив взгляд, я зарываюсь дрожащими пальцами в юбки платья, потерявшего свое золотое великолепие. Оно помятое, немного влажное, растянутое и выцветшее и грузом висит на мне, как и взгляд Рипа.
– Я знал, что мне не показалось. Я видел, как ты пользовалась ими, чтобы не упасть, когда спускалась с корабля Красных бандитов.
Я храню молчание. Отрицать я уже не могу, но и правду признать тоже.
– Почему ты их прячешь? – заинтересованно спрашивает Рип, не упоминая о том, что я чуть не прикончила бедного Ходжата. Его словно не волнует, что меня можно счесть угрозой. Думаю, для Рипа, даже с моими лентами, опасности я не представляю.
Во всяком случае, в сравнении с ним.
Я касаюсь лент, побуждая их спрятаться мне за спину на паллете, где они свиваются в тугие завитки.
– А ты как думаешь? – спрашиваю я, голос надламывается, как хрупкие ветки. – Я должна хвастать ими, как ты бахвалишься своими шипами?
Он надменно пожимает плечами.
– Именно это ты и должна делать.
Я хмыкаю.
– Легко говорить, командир. К тебе никто бы не осмелился притронуться. Но они? – спрашиваю я, собирая ленты влажной ладошкой. – Мне не нужен еще один повод, дающий людям право глазеть на меня и издеваться. Мне остается только прятаться.
– Поэтому ты не любишь, когда к тебе притрагиваются?
Я чувствую, как от лица отливает кровь.
– Люди… издевались над тобой из-за них? – спрашивает Рип, указывая на мои ленты.
Я втягиваю воздух сквозь зубы, но меня спасает сухой, скрипучий кашель, вырвавшийся из горла и помешавший его вопросу.
Ходжат, застывший на другом конце палатки, внезапно оживает от этого звука.
– Простите, командир, – бормочет он и идет ко мне.
Он становится на колени на паллете и, вытащив сумку, начинает в ней рыться.
– Знаю, что у вас лихорадка и кашель. Еще что-то беспокоит, миледи? Как ваши ребра?
Я вздыхаю и прижимаю большой палец к ноющему виску.
– Горло немного дерет, и голова болит, – признаюсь я. – Но ребра, кажется, зажили.
Он быстро оглядывает мое лицо.
– Щека и губа тоже.
Я провожу по ним пальцами.
– Да, мне гораздо лучше.
– Хорошо, давайте-ка поставим вас на ноги, – Ходжат извлекает из сумки три пузырька и ткань, в которую завернуты какие-то травы. С толком раскладывает все на мехах, стараясь меня не касаться.
Я разглядываю стеклянные бутылочки.
– Ни в одной из них ведь нет сваренных кишок?
Ходжат качает головой, с его лица исчезают все признаки беспокойства.
– На этот раз никаких кишок, миледи.
– Светлая сторона, – бурчу я себе под нос, а потом снова начинаю кашлять.
Он постукивает по ближайшему ко мне пузырьку, в который налита зеленая маслянистая жидкость.
– А сейчас выпейте половину этой микстурки, чтобы побороть кашель. Мы же не хотим, чтобы он надолго задержался у вас в груди.
Я покорно беру пузырек и откупориваю, после чего опрокидываю половину в рот и морщусь, ожидая, что вкус будет ужасным. Но он, на удивление, сладок.
– Не так противно, как я думала, – признаюсь я, снова закупориваю бутыль и возвращаю обратно.
– В нем содержится немного меда, чтобы замаскировать вкус…
Я быстро вскидываю руку.
– Не рассказывайте.
Ходжат поджимает губы, однако в его карих глазах мерцает веселье. Какое облегчение, что он больше не смотрит на меня с осторожностью и тревогой.
– А это можно втереть в грудь, если усилится кашель, – напутствует он, постучав по второму пузырьку. – А вот это снадобье нужно вылить на салфетку, смешать с небольшим количеством снега и прижать к глазам и лбу, унять головную боль. Снег к тому же снимет лихорадку.
Я киваю, поглядывая на засушенные травы, лежащие в куске ткани.
– А эти?
– Их нужно положить под подушку.
Мои брови сходятся на переносице.
– Зачем?
Ходжат берет ткань и разворачивает ее. В ней вовсе не травы, как я думала, а сушеные цветы.
– Там, откуда я родом, считается хорошей приметой класть под подушку пионы, если вы больны, миледи. Однако придется довольствоваться тем, что вы положите их под меха, – говорит он и подмигивает мне здоровым глазом.
– Вы даете их мне? – растроганная его жестом, удивленно шепчу я.
На его скулах появляется легкий румянец, акцент от внезапного смущения становится отчетливее.
– Вот. – Он протягивает мне сухоцветы.
Эти три бутона на высохших стеблях хрупкие, часть листьев треснула и осыпалась. Я верчу их в руке и вижу, что розовые лепестки потускнели, а края потемнели, как корочка хлеба.
– Спасибо, – шепчу я, от слез начинает щипать в глазах.
Пионы для крепкого здоровья. Верба на счастье. Хлопковые стебли для достатка. Мясистые листы нефрита приносят гармонию.
Ходжат сомневается, вероятно, заметив, как на меня действуют цветы. Я вздыхаю и откладываю их в сторону, заморгав, чтобы пропала пелена перед глазами.
– Приложите к голове снег, но пошлите за мной, если почувствуете себя хуже, – наказывает он.
– Вы очень хорошо подготовленный армейский лекарь, – улыбаясь, говорю я и осторожно кладу цветы. Я по-прежнему намеренно игнорирую Рипа, желая, чтобы он ушел, чтобы не осознал, что натворил. Рано или поздно он начнет задавать вопросы и требовать ответы.
– Приходится, – пожав плечами, отвечает Ходжат и убирает вещи в сумку, разложив их в прежнем порядке. – О, а еще я хотел бы поблагодарить вас, миледи.
– За что?
– За то, что поговорили с наложницами. Благодаря вам некоторые разрешили мне лечить их, – радостно сообщает он, вся прежняя неловкость ушла.
