– Правда? – удивленно спрашиваю я. Не думала, что девушки прислушаются ко мне, но рада, что они подпустили к себе Ходжата. Кто знает, какого рода ранения они получили, когда нас захватили в плен Красные бандиты?
– Да, и это хорошо, учитывая состояние одной женщины, – продолжает он, раскладывая на земле возле койки остальные пузырьки. – Ей нужно быть осторожной, особенно принимая во внимание наше текущее местоположение. Девушке нельзя мерзнуть, да и сухой паек плохо сказался на ее желудке.
Я смотрю, как он идет к полам палатки и собирает в ткань еще немного снега. Потом выливает туда же какую-то жидкость из другого пузырька и завязывает.
– Она выздоровеет?
– Да, – отвечает лекарь и протягивает мне узелок со снегом. – Она быстро идет на поправку. Нет никаких признаков, что ей угрожает выкидыш.
У меня останавливается сердце.
– Погодите. Что?
Ходжат поворачивается, его взгляд меняется от того, что он видит на моем лице. Он смотрит на Рипа, который все так же стоит напротив нас, спрятав шипы и скрестив перед собой руки, молчаливый, как каменное изваяние.
– Прошу прощения, – бормочет Ходжат. – Я просто предположил… Ну, раз уж вы их навещаете… не берите в голову.
– Которая? – шепчу я, не сводя взгляда с покрытого шрамами лица и не упустив из виду, как морщится от раскаяния его обезображенная кожа.
Ходжат еще разок смотрит на Рипа, и командир еле заметно кивает, но взгляда с меня не сводит.
Лекарь переминается с ноги на ногу, его нерешительность из-за необходимости сказать правду заметна по плотно сжатым губам.
– Прямые черные волосы, немного замкнутая. По-моему, ее имя начинается на «м»…
Нечто в груди хрустнуло так же, как обледенелая сосновая иголка хрустит под жестким ботинком.
– Мист.
Ходжат неспешно кивает.
– Она самая.
Последние остатки воздуха, что наполняли мою грудь, со свистом улетучиваются, голова начинает кружиться, мысли вьются, как водоворот в реке, затуманивают разум, тянут вниз.
– Беременна, – говорю я, смотря перед собой и ничего не видя. – Она беременна, – повторяю я хриплым шепотом.
Это ребенок Мидаса. Иначе быть не может.
Громкий хруст вынуждает меня опустить голову, и я вижу, что ненароком раскрошила в кулаке стебли пионов. Я даже не почувствовала, как снова за них схватилась.
Я быстро отпускаю цветы, но к перчатке липнет искрошенная зелень – стебли сломались пополам.
У Мист будет ребенок от Мидаса.
Мист, которая чаще остальных выражала свою неприязнь, неистовствовала в своей ненависти ко мне. Она беременна наследником Мидаса.
По лицу текут слезы, но я не чувствую их жара на пылающих в лихорадке щеках.
Ребенок. Ребенок Мидаса.
Он неоднократно меня предостерегал, что я не смогу родить от него детей. Он не может позволить себе иметь от меня бастарда. Нет, раз уж царица Малина так и не сумела забеременеть. Я его Драгоценная, а не племенная самка. Он говорил, что это будет несправедливо по отношению к его супруге.
От всхлипа пересыхает в горле, зазубренные края застывшего в нем камня вынуждают истекать кровью. Я хочу опять спрятаться под мехами, отгородиться от обличительного света, от резкого холода. Хочу, чтобы Ходжат забрал свои слова назад, чтобы подтвердил, что это лишь хитроумная ложь.
Но я знаю, что это не так. Вижу правду в перекошенном лице лекаря.
Во время близости Мидас никогда не проливал в меня свое семя. Он не хотел рисковать. А с наложницами всегда был беспечнее. Я старалась не волноваться по этому поводу, ведь знала, что все они принимают какое-то снадобье, предотвращающее беременность. Но мне он не позволял его пить, говорил, что не будет мной рисковать после того, как одна наложница всерьез заболела от снадобья, а после умерла.
Замечаю краем глаза, как Ходжат переглядывается с командиром и что-то тихо тому говорит, но я так безутешна, что не слышу их.
Он перекидывает через плечо ремень сумки и выходит из палатки, и как только полы за ним опускаются, прогоняя ночной воздух, я опускаю голову на руки. Прижимаю к глазам ладони, и слезы стекают в них, как в медленно наполняющиеся чаши.
Трещины. Сколько же трещин в том стекле.
Как такое случилось? Как я очутилась тут после того, как решила, что больше мне никогда не придется смотреть на разбитые вещи? Пока мое отражение было с Мидасом, я полагала, что оно всегда будет цельным, ясным и крепким.
И тем не менее трещин все больше, они становятся шире.
Я понимаю, что Мидас занимался сексом со всеми наложницами. Черт, да он сам это демонстрировал. Заставлял меня смотреть, приводил меня в свои комнаты в качестве молчаливой зрительницы, сидящей за позолоченной решеткой. Может, он считал, что таким образом позволяет и мне поучаствовать, каким бы извращенным это ни казалось.
На протяжении многих лет мне удавалось унять боль и огорчение, но это… во чреве Мист будет расти ребенок, которого она зачала от моего любимого. Как мне позабыть такое?
Правда оседает все ниже и ниже, как взбаламученный осадок на дно пруда, колючий и замутивший воду.
Я всегда предпочитала ее не замечать. Отбросить все плохое и видеть только хорошее. Но беременность Мист в корне меняет ситуацию, эти сладострастные, лишенные смысла любовные похождения становятся чем-то иным. Гораздо большим.
Теперь ненависть Мист видится более осмысленной.
По ее мнению, я – женщина, которую Мидас возвел на пьедестал. Ей приходится волноваться не только из-за царицы, но и из-за меня. И вот теперь она носит под сердцем его ребенка.
О Великие боги, какой ужас.
Я поднимаю голову, ресницы слиплись от влажной обиды, горло сжалось. Рип теперь сидит на своем паллете, слабый свет от углей и фонаря отбрасывает на него тень и пламя. Злодей, ставший свидетелем моих ошибок.
Что бы ни было в том пузырьке, его содержимое уняло в горле жжение, но скованность в груди, ощущение, что на меня давит палатка, не проходят. Вот только это никак не связано с моей болезнью.
– Давай, – безучастно говорю я, смотря перед собой. – Злорадствуй. Вбей клин между мной и Мидасом. Спрашивай, о чем хочешь. Заставь меня сомневаться, злиться и растеряться.
Хочу ударить его. Хочу выпустить ленты и отшвырнуть в другой конец палатки уже его. Хочу сражаться и свирепствовать, лишь бы только не испытывать это тяжкое горе.
Резко очерченная линия скул Рипа сейчас еще заметнее, заостренные кончики его ушей – суровое напоминание о том, кто он на самом деле. Мой противник. Мой враг. Фейри, известный своей жестокостью. И сейчас мне нужно именно это.
– Давай же, – шиплю я, гнев заглушает позывы тошноты.
