Командир резко переводит взгляд на мое лицо. От раздражения у него подергивается мускул на подбородке. Не говоря ни слова, он разворачивается и выходит, чуть не задев полу изогнутым шипом между лопатками.
В потрясении я просто стою и смотрю на место, где он только что находился. На меня снисходят самые разные эмоции, как запахи в саду. Я смущена, сбита с толку, зла и уязвима. Слишком уязвима.
Почему он просто ушел?
Я быстро принимаюсь за дело и натягиваю дрожащими пальцами сорочку. Он ушел, но может вернуться.
Слышу снаружи шаги и чертыхаюсь, резко подняв оброненный мех и прижав его к груди. Даже в сорочке я чувствую себя обнаженной, а когда оглядываюсь в поисках оружия, меня охватывает ужас.
– Я захожу.
Услышав голос, я хмурюсь, потому как точно понимаю, что это не командир. Голос слишком высокий, слишком… дружелюбный.
В палатку заходит незнакомый мужчина и незамедлительно выпрямляется, когда за ним опускается пола. Первым делом я подмечаю, какой он худощавый.
Второе, что обращает на себя внимание, – левая половина его лица, изуродованная, как будто обгорела много лет назад и плохо зажила, и поэтому на коже остались рубцы и отметины. Левой брови нет, веко опущено, а уголок губ почти не двигается.
Мужчине около сорока, у него тонкие каштановые волосы и смуглая кожа, а вместо кожаной формы, которую носят все солдаты, он одет в толстое черное пальто длиной до колен, подпоясанное на талии ремнем.
– Я Ходжат, – говорит он, в его голосе звучит южноореанский акцент, который я не слышала много лет. – Пришел вас осмотреть.
Я свожу брови, в голове кружат разные мысли, пока мужчина за мной наблюдает. Командир заметил меня голой и теперь отправляет своих мужчин, чтобы и те поглазели?
Я каменею и сжимаю пальцами мех, а в горле застревает крик.
– Убирайтесь.
Ходжат недоуменно смотрит, запрокинув голову, когда слышит злобу в моем голосе.
– Простите, что? Но командир разрешил мне вас осмотреть.
От жуткой ярости я застываю на месте.
– Неужели? Ну а я не разрешаю вам смотреть на меня, что бы там ни сказал ваш командир. Так что можете разворачиваться и уходить. Сию же минуту.
Ходжат выглядит изумленным.
– Но я… нет, миледи, я – лекарь.
Теперь сконфуженной выгляжу я. Я снова обвожу мужчину взглядом и впервые замечаю, что он держит сумку, а на обоих рукавах в районе плеч вышиты красные полосы. Привычный знак для армейского целителя в Орее.
– Ой, – произношу я, гнев тут же тухнет. – Извините. Я подумала… да забудьте. Почему же командир вас прислал?
Он кивает на мою разбитую губу и щеку, где, вероятно, расплылся огромный синяк.
– Думаю, причину я вижу, миледи.
Меня удивляет формальность, с которой он обращается. Я скорее ждала, что армейский целитель окажется грубияном, тем более учитывая, в какой армии он служит.
– Я в порядке. Заживет.
Его не смущает мой снисходительный тон.
– И все же мне нужно вас осмотреть.
Я поджимаю губы.
– Дайте угадаю: потому что вам командир приказал.
Один уголок его губ приподнимается в улыбке, тогда как покрытый шрамом остается на месте.
– Вы быстро схватываете, миледи.
– В основном просто болит и ноет. И вы можете звать меня Аурен.
Он кивает и ставит сумку.
– Позвольте все же взглянуть, леди Аурен.
Я хмыкаю, отчасти развеселившись от обращения, которым он продолжает пользоваться, отчасти от раздражения.
– Бывало и хуже, если откровенно.
– Вряд ли такое приятно слышать лекарю, – бормочет под нос Ходжат и, встав рядом, осматривает меня. По счастью, взгляд у него беспристрастный, в нем нет ничего зловещего или отпугивающего. – Откуда у вас это? – спрашивает он, показав на мою щеку.
Я отвожу взгляд в сторону.
– Меня ударили.
– Хм. Когда говорите или жуете, больно?
– Нет.
– Хорошо. – Карие глаза смотрят на мою опухшую губу, хотя я чувствую, что рана там уже затягивается.
– А здесь болит? Вам не выбили зуб?
– К счастью, нет.
– Ладно, ладно, ладно, – произносит он. – Есть ли еще у вас раны?
Я мнусь.
– Я упала на камень. Думаю, ударилась плечом, но не могу посмотреть, чтобы узнать наверняка.
Ходжат что-то бурчит себе под нос и подходит ко мне сбоку, но я мешкаю.
– Э-э-э, только взгляните. Не трогайте.
Он замирает, но кивает и остается на месте. Не сводя с него взгляда, я опускаю воротник рубашки и обнажаю плечо. Он наклоняется поближе, но, хвала богам, не порывается прикоснуться.
– Да, здесь небольшая рана. У меня тут кое-что есть.
Он подходит к своей сумке и, порывшись в ней, извлекает какой-то раствор. Я, смущенно переминаясь, смотрю, как он переворачивает стеклянный флакон, смачивая уголок салфетки, берет еще одну склянку и возвращается ко мне.
Ходжат протягивает руку, чтобы приложить салфетку к моей коже, но я непроизвольно отпрыгиваю. Выпучив глаза, он замирает.
– Простите, миледи, я забыл.
Я прокашливаюсь.
– Все хорошо. Я сама.
Он протягивает мне салфетку, и я беру ее, прижав смоченную ткань к ране. Тут же начинает щипать, и Ходжат, услышав, как я втягиваю воздух, наклоняет голову.
– Немного поболит, но очистит рану.
– Спасибо, что предупредили, – сухо отвечаю я.
Я заканчиваю обрабатывать рану и, увидев кивок, возвращаю ткань ему.
– Пусть немного высохнет для начала, – дает он наказ.
– Хорошо.
Ходжат поворачивается, чтобы убрать салфетку, но случайно наступает на мои ленты. Я громко охаю, когда он нечаянно тянет за них и мнет сапогами и без того воспаленные отрезки.
Увидев на моем лице гримасу, он тут же отпрыгивает назад.
– О, прошу прощения, миледи. Я… – Опустив взгляд, он замечает, на что наступил, и резко смолкает. – Что… что это?
Я хватаю ленты и прячу их за спину.
– Это всего лишь ленты на моей рубашке.
Выражение его лица подсказывает, что он ни капли мне не верит, да и, откровенно говоря, правильно делает, потому что они слишком широкие и длинные для завязок.
Под его взглядом я застываю, поскольку он явно заметил, что ленты выглядывают из-под рубашки. Я немедля закутываюсь в меха, чтобы прикрыть спину, но понимаю, что уже слишком поздно.
