– Разумеется, экспедиция могла покинуть Троаду в добром здравии и погибнуть на пути домой, – очень тихо произнес Эвери.
Гамильтон фыркнул.
– В подпространстве с кораблем ничего не может произойти. Нет, именно там, внизу, – его глубоко посаженные глаза обратились к планете и мрачно впились в нее, – там, на Младшей, с ними случилось то, что случилось. Но почему не осталось следов? «Да Гама» по-прежнему должен быть на орбите. Отсюда должны быть видны шлюпки. Неужели их утопили в океане?
– Кто? – спросил Эвери во внезапно повисшей гробовой тишине. – Или что?
– Говорю вам, следов разумной жизни не обнаружено, – устало сказал Лоренцен. – С такого расстояния наши телескопы могут различить что угодно, от города или воздушного судна до тростниковой хижины дикаря.
– Может, они не строят хижин, – сказал Эвери. Его лицо было задумчивым.
– Замолчите, – рявкнул Гамильтон. – В любом случае, вам здесь не место. Это картографическое помещение.
Хидеки вздрогнул.
– Кажется, там, внизу, холодно, – сказал он. – Мрачно.
– Это не так, – возразил Фернандез. – На экваторе климат должен быть таким, как, например, в Норвегии или штате Мэн. И обратите внимание, что деревья и трава доходят до болот у подножия ледников. Ледниковые периоды отнюдь не столь бесплодны, как думают люди. В плейстоцене на Земле было много животных, и лишь когда при отступлении ледников охотиться стало трудно, человек был вынужден перейти к сельскому хозяйству и развитию цивилизации. В любом случае, эти ледники отступают; я вижу четкие морены на фотографиях. Когда мы поселимся здесь и повысим уровень диоксида углерода в воздухе, вы удивитесь, как быстро на Младшей появятся тропики. Может, через пару сотен лет. С геологической точки зрения – мгновенно! – Он щелкнул пальцами и ухмыльнулся.
– Если мы здесь поселимся, – хмыкнул Гамильтон. – Итак, сколько времени у вас уйдет на составление надежных карт, Лоренцен?
– Э-э-э… ну, может, неделя. Но нужно ли нам ждать так долго?
– Нужно. Я хочу одну общую карту в масштабе один к миллиону и другие, покрывающие центральную равнинную область, где мы совершим посадку, скажем, на пять градусов по обеим сторонам экватора, в масштабе один к десяти тысячам. Напечатайте по пятьдесят экземпляров каждой. Проведите нулевой меридиан через северный магнитный полюс. Чтобы определить его, можете отправить робофлаер.
Лоренцен мысленно застонал. У него были картографические аппараты, но работа предстояла не из легких.
– Я возьму шлюпку и несколько человек, и мы поближе изучим Сестру, – продолжил Гамильтон. – Вряд ли мы что-то обнаружим, но… – Внезапно он ухмыльнулся. – Можете называть особенности ландшафта как угодно, но, умоляю, не уподобляйтесь тому чилийскому картографу с Эпсилона Эридана III. Его карты десять лет считались официальными, прежде чем выяснилось, что все названия представляли собой арауканские ругательства!
Капитан хлопнул астронома по плечу и вышел. А он ничего, подумал Лоренцен. И лучший психмен, чем Эвери; хотя Эд тоже не такой уж растяпа. Просто ему не хватает индивидуальности.
Он решил придерживаться классической номенклатуры экспедиции «Геркулеса». Гора Олимп, гора Ида, та огромная река внизу будет Скамандром… и, конечно, все это ненадолго. Когда прибудут колонисты, появятся Плешивый Старикан, Конхиньянга, Ндвая-Нева…
Если они прибудут.
– Давайте, э-э, давайте соберемся, – смущенно произнес он. – Кто из вас что-нибудь понимает в картографии?
– Я, – внезапно ответил Эвери. – Я помогу тебе, если захочешь.
– В каком космосе ты этому научился? – спросил Фернандез.
– Это входило в мое образование. Значительная часть прикладной психодинамики представляет собой конформное картирование, хотя обычно мы вынуждены использовать пространства с несколькими измерениями и недекартовы системы координат. Я также могу взять на себя картографический аппарат, если пожелаешь.
Лоренцен моргнул. Мгновение спустя кивнул. Он не разбирался в современной науке о поведении человека, но видел некоторые статьи; в них было больше параматематических символов, чем в его собственных трудах.
Он зацепился согнутой рукой за перекладину и позволил ногам болтаться сзади. Эвери сказал, что его склонность к космической болезни была преимущественно психологической. Ему может стать легче, если он хотя бы на несколько минут забудет о работе и холодно сияющей за иллюминатором планете.
– Кстати, насколько точна твоя наука? – спросил он. – Научно-популярные статьи о ней всегда очень туманны.
– Ну… – Эвери потер подбородок. Он висел в воздухе, скрестив ноги, словно маленький Будда, его взгляд стал отрешенным. – Мы не претендуем на такую же точность, как физические науки, – наконец сказал он. – На самом деле, строго доказано, что нам ее не достичь: у нас есть нечто вроде своего принципа неопределенности, по причине сопряжения наблюдателя с наблюдаемой системой. Но мы многое узнали.
– Например? – спросил Умфандума. – Мне известно о прорывах в неврологии, это касается и моей сферы деятельности. Но что насчет человека как… как человека, а не биофизической машины?
– Объем знаний зависит от области исследований, – ответил Эвери. – Еще до Третьей мировой войны теорию игр применяли в армии, а позже мощные компьютеры позволили анализировать с теоретической точки зрения даже сложные явления, вроде бизнеса. Это, в свою очередь, позволило лучше понять экономические законы. Теория информации нашла широкое применение: в конце концов, человек – это по сути животное, способное пользоваться символами. Пригодилась аксиома наименьшего усилия. Постепенно сложилась математическая и параматематическая система, в которой элементы – потенциалы, градиенты и тому подобное – можно было приравнять к наблюдаемым явлениям; так появилась возможность выводить теоремы. Доказать верность многих из них по-прежнему трудно, поскольку ситуация дома все еще слишком запутанная, и, само собой, мы не можем ставить контролируемые эксперименты на людях; но пока наши данные подтверждают существующие теории. Нередко с высокой точностью удается предсказать крупные вещи вроде экономических циклов.
– А разве диктаторы об этом не знали? – спросил Лоренцен. – У них определенно были эффективные методики пропаганды. Меня больше интересовали современные достижения.
– Большинство из них современные, – фыркнул Эвери. – Очень немногое из ранее происходившего имело научную ценность. Возьмем историю моего региона, Северной Америки: пропагандисты капитала и труда, рекламные агенты, работали на таком примитивном уровне с таким примитивным призывом, что зачастую вызывали обратную реакцию. Они были только частью краха психологии масс, что привел к военному поражению. Комиссары были ментально ослеплены собственной износившейся идеологией; они не осмеливались выйти за рамки своей догмы. Самозваных освободителей интересовала исключительно власть; не их пропаганда привлекла к ним людей, а тирания комиссаров, и вскоре освободители тоже утратили популярность. У милитаристов во время Междуцарствия были психовоенные аналитики, но настоящая работа велась только в Бразилии. Позже, в период теократии, наблюдался расцвет исследований, поскольку Империя Монгку представляла собой угрозу. Именно тогда были проведены первые политико-математические анализы. Но лишь после того, как Венера одержала победу, на Земле воцарился временный мир, а теократов вышвырнули из Америки, исследования стали серьезными. Тогда, разумеется, мы наконец обзавелись сформулированной психодинамикой, полевым и тензорным подходом – и он был использован, чтобы спровоцировать войну между Марсом и Венерой и объединить Солнечную систему, – однако полная наука была разработана мирными профессорами, которых интересовала исключительно задача как таковая; именно они и продолжают делать основную часть новой работы.
