Судя по всему, они называли себя рорванами, насколько человеческое горло было способно воспроизвести это слово. У них были имена: Силиш, Янвусарран, Аласву. Указывая на предметы и изображая глаголы, люди смогли начать составлять элементарный словарь и узнали множество фонем – язык оказался гибким, их было почти пятьдесят. Тембр имел значение, но, проанализировав свои данные, Эвери сказал, что местный язык не похож на китайский.
– Я почти уверен, что он флективный, но ничего не могу разобрать в грамматике, – заявил он. – Быть может, тональности формируют флексии, но… – Он вздохнул.
– Почему бы не научить их английскому или испанскому? – спросил Лоренцен.
– Не хочу отпугнуть их перспективой столь долгого и тяжкого труда. Быть может, они – просто странники, которые случайно наткнулись на нас и могут в любой момент решить нас покинуть. Не забывай, они могут оказаться кем угодно, от официальных послов до бродяг или бандитов, а то и чем-то, что мы не можем описать. Мы ничего не знаем о структуре их общества и о них лично. – Эвери провел рукой по редким волосам и посмотрел на свои заметки. – Проклятье, в их языке просто нет смысла!
– Дай мне взглянуть на твои данные, – предложил Лоренцен. – Я немного знаком с анализом глосс.
– Не сейчас, Джон. Я хочу сам изучить их еще несколько раз. Скоро я сделаю для тебя копию.
На следующий день Лоренцена попросили отправиться на аэромобиле в экспедицию по сбору образцов. Он не мог отказаться, хотя и негодовал в душе. Когда он вернулся, Эвери с кривой ухмылкой вручил ему стопку листов.
– Вот, держи, – сказал он. – Вчера, пока тебя не было, я получил немало информации, но она лишь запутывает дело. Большая ее часть противоречит тому, что, как мне казалось, я узнал.
Просидев над листами долгие часы, Лоренцен был вынужден признать свое поражение. Слово, обозначавшее множество важных вещей, или значение звука менялось без видимого ритма или причины. Например, Сестру называли Орту, Оманий, Валакеш, Арбву-дьянгиз, Зулей – и свистящим шумом, не имевшим аналогов в человеческих языках. Более того, казалось, каждое из этих слов имело совершенно иной смысл в других предложениях. Это не мог быть вопрос синонимичности – рорваны были слишком разумны для подобной путаницы. Судя по всему, название неким таинственным образом зависело от контекста. Во всей речи нельзя было вычленить ничего, похожего на утверждение.
Он сдался, уныло признав, что, без сомнения, лишь мешается под ногами. Эвери продолжал рьяно трудиться, каждый день засиживаясь допоздна с новым материалом. Но он был единственным, кто не впал в уныние от тщетности их усилий.
– Какого черта мы здесь торчим? – спросил Гуммус-лугиль. – Здесь есть аборигены. Им вполне под силу не дать нам колонизировать планету. Почему не вернуться домой, чтобы напиться и забыть об этом чертовом месте?
– Мы должны завершить исследование, – мягко напомнил Лоренцен.
Гуммус-лугиль достал старую, вонючую трубку и принялся ее набивать. Его тяжелое смуглое лицо угрюмо нахмурилось.
– Исследуй мою задницу! Тебе не хуже меня известно, что это практическая экспедиция. Мы теряем время, которое должны тратить на поиск подходящей планеты.
– Сомневаюсь, что мы ее найдем, – вздохнул Лоренцен. – Нам с трудом удалось собрать деньги на эту экспедицию. Думаешь, кому-то удастся получить финансирование для новой? Дома слишком много проблем, чтобы парламент продолжал тратить бюджетные средства на то, что все больше напоминает поиск ветра в поле, а желающих сделать пожертвование становится все меньше.
– Тебя это не волнует? – спросил турок.
– Ну… я полагаю, волнует. Но я никогда не планировал насовсем покинуть Солнечную систему. – Внезапно его озарило. – Однако для тебя это много значит, да, Кемаль?
Инженер кивнул.
– Да. Значило. Я приближаюсь к тому возрасту, когда хочется где-то осесть, завести семью. Но что человек может делать в Системе? Работать на других всю свою жизнь. А я хочу работать на себя. Я думал… а, проклятье. – Он умолк и пустыми глазами уставился на равнину.
– Искра надежды еще есть, – сказал Лоренцен. – Быть может, аборигены живут под землей или в каком-то подобном месте. И их не будет волновать, если мы поселимся на поверхности. Они даже будут в выигрыше – благодаря торговле и всему прочему.
– Быть может. – Глаза Гуммус-лугиля сверкнули, потом вновь стали жесткими. Волосатая рука сжалась в кулак. – Но с первой экспедицией что-то произошло! Подозреваю, местные убили их и замели следы…
– Сомневаюсь, – возразил Лоренцен, хотя и ощутил в груди слабый укол страха. – Как они добрались до корабля на орбите? Нет, я думаю, их убил космос. Случайный метеорит в неудачный момент или…
– С космическими кораблями больше не происходит подобных вещей.
– Вполне может произойти, если сойдутся невероятности. Или, послушай, ты говорил, что на «Гудзоне» была попытка саботажа!
– Ага. Погоди… хочешь сказать…
– Я ничего не хочу сказать, Кемаль. Но дома есть группировки, которые противостоят самой идее колонизации. Ресуррекционисты считают, что это против воли Божьей. Монархисты, коллективисты и евгенисты – фанатики, и всем известно, что они лишатся даже того крошечного шанса прийти к власти, что у них остается, если человечество начнет покидать Систему. Еще есть группа Хилтона, с ее неясным страхом перед самой концепцией колонизации, псевдонаучными идеями о внеземных болезнях и вторжении колонистов, мутировавших в нечто странное и враждебное… Понимаешь?
– Бомба на борту «Да Гамы». – Гуммус-лугиль потер подбородок. – Это было бы несложно, его не строили с нуля, в отличие от «Гудзона»… Разумеется, сложно понять, как удалось влезть в наш конвертер. Все наши работники, вплоть до последнего электрика, прошли правительственный отбор как раз на предмет склонности к саботажу. Но это возможно. Возможно.
– В таком случае… – Лоренц испытал легкий триумф. – В таком случае, нам нечего бояться.
– Но этим мерзавцам есть чего бояться от меня! – Рука турка легла на пистолет.
Прошел еще один день. Взошло сине-зеленое солнце, заклубились туманы, заблестела роса, травы засверкали металлом. Шесть часов спустя взошло красное солнце, и день разгорелся в полную силу. Облака были то красноватыми, то зеленоватыми, двойные тени окрашивались в их цвет, растительность мерцала переменчивыми оттенками на ветру. Первый закат был не слишком зрелищным, ведь Лагранж II еще стоял высоко в небесах, но его огненное сияние придавало вечеру странное ощущение. Парадокс: становилось прохладно, даже немного промозгло, когда светило только меньшее солнце, однако таинственный красный свет напоминал печь. Второй закат обычно представлял собой великолепный ало-оранжево-золотой костер. Потом наступала ночь с ее мерцающим звездным великолепием. Всходила Сестра, красная с одного бока и сине-зеленая с другого, а в центре темная, лишь слабо подсвеченная лучами, отраженными от Младшей. На горизонте она казалась огромной и, даже поднявшись достаточно высоко, все равно оставалась такой большой, что привыкшие к Луне люди не могли избавиться от тревожного ощущения, будто она падает на них. Ее свет был таинственной бело-серебристой рябью, мерцавшей на росе и изморози. Ночь казалась человеку большой, тихой и странной. Она захватывала Лоренцена. Он гулял один в холодном безмолвии, погруженный в свои мысли, и ощущал вызов неба и мира вокруг.
