Эвери и Гуммус-лугиль, корабельные шахматисты, склонились над доской. Уругваец Мигель Фернандез, геолог, невысокий, смуглый живой молодой человек, наигрывал на гитаре; рядом с ним Иоав Торнтон читал свою Библию… нет, это был Мильтон, и на аскетическом лице Торнтона читался забавный отрешенный экстаз. Любивший искусство Лоренцен подумал, что лицо марсианина являло собой удивительное сочетание углов и плоскостей; он бы хотел однажды написать портрет Торнтона.
Гуммус-лугиль поднял голову и увидел вновь пришедших. Он был приземистым смуглым мужчиной, с широким лицом и орлиным носом; в распахнутом вороте рубашки виднелась грубая кожа.
– Привет! – весело поздоровался Гуммус-лугиль.
– Привет, – откликнулся Лоренцен. Турок ему нравился. Жизнь потрепала Гуммус-лугиля, и это не прошло незамеченным: он был грубым и категоричным и считал литературу ерундой, однако обладал отменным разумом. Они с Лоренценом уже провели несколько вахт, обсуждая политику, аналитическую философию и вероятность того, что академическая команда в следующем году завоюет знамя по метеоритному поло. – Кто побеждает?
– Боюсь, этот мерзавец.
Эвери сделал ход слоном.
– Шах королеве, – произнес он почти извиняющимся тоном.
– М-м? Ах, да… да… Сейчас посмотрим. – Гуммус-лугиль выругался. – Это будет стоить мне коня. Ладно, ладно. – Он сделал ход.
Эвери не стал трогать коня и вместо этого взял пешку ладьей.
– Мат в… пять ходов, – сообщил он. – Сдаешься?
– Что?! – Гуммус-лугиль уставился на доску. Пальцы Фернандеза извлекли из гитары аккорд.
– Смотри, так… и так… а потом…
– Прекрати этот шум, черт бы тебя побрал! – взревел Гуммус-лугиль. – Как я должен сосредоточиться?
Фернандез покраснел от гнева.
– У меня есть такое же право…
Гуммус-лугиль оскалил зубы.
– Все было бы ничего, если бы ты умел играть, – рявкнул он. – А свои кошачьи концерты устраивай в другом месте, сынок.
– Эй, Кемаль, полегче. – Эвери явно встревожился.
Как ни странно, Торнтон поддержал инженера.
– Это место для тишины и покоя, – сказал он. – Почему бы вам не играть в своей каюте, сеньор Фернандез?
– Потому что там люди после вахты, которым нужен сон, – ответил уругваец. Он встал, стиснув кулаки. – И если вы решили, что можете диктовать прочим…
Лоренцен стоял в стороне, испытывая беспомощное смущение, как и всегда во время ссор. Он попытался что-то сказать, но язык словно прилип к нёбу.
Именно в этот момент в кают-компании появился Фридрих фон Остен. Он стоял в дальнем дверном проеме, слегка пошатываясь. Все знали, что ему удалось пронести на борт ящик виски. Он не был алкоголиком, но на борту не было женщин, и он не мог вечно начищать свои излюбленные винтовки. У солдата-наемника на руинах Европы – даже если его приняли в Солнечную академию, и он хорошо проявил себя в Патруле, и был назначен старшим стрелком на межзвездное судно – не могло быть иных интересов.
– Вас ист? – невнятно спросил он.
– Не твое чертово дело! – огрызнулся Гуммус-лугиль. Им уже пришлось много работать вместе, и они не поладили. Столь заносчивые натуры не могли поладить.
– Тогда я делайю это дьело своим. – Фон Остен шагнул вперед, ссутулив могучие плечи; его светлая борода встопорщилась, помятое широкое лицо побагровело. – Ты снова достаешь Мигелья?
– Я могу сам справиться со своими делами, – холодно сообщил Фернандез. – Вам с пуританским чудиком лучше держаться от меня подальше.
Торнтон прикусил губу.
– Я бы не стал говорить о чудиках, – сказал он, поднимаясь.
Фернандез испуганно огляделся. Все знали, что его семья по материнской линии столетие назад стала зачинщиком Себастьянистского восстания; Эвери тихо сообщил сей факт экипажу, с предупреждением не упоминать об этом.
– Пожалуйста, Иоав. – Правительственный чиновник поспешил к марсианину, размахивая руками. – Пожалуйста, полегче, господа, пожалуйста…
– Если бы все твои придурки с перегоревшими мозгами занимались своим делом… – начал Гуммус-лугиль.
– Тут нет таких дьел, как свои! – крикнул фон Остен. – Мы все цузаменн… вместе, и я хочу применьить к фам дисциплину Патрулья! Однажды!
Ну конечно, самые неподходящие слова в самый неподходящий момент, уныло подумал Лоренцен. То, что по сути фон Остен был прав, делало его вмешательство еще более невыносимым.
– Послушайте… – Лоренцен открыл рот, но заикание, всегда проявлявшееся в эмоциональные моменты, вновь лишило его речи.
Гуммус-лугиль свирепо шагнул к немцу.
– Давай выйдем на минутку и решим это дело, – предложил он.
– Господа! – взвыл Эвери.
– Неужели? – осведомился Торнтон.
– Und du kannst auch herausgehen!
[13] – заорал фон Остен, поворачиваясь к нему.
– Никому не позволено меня оскорблять! – огрызнулся Фернандез. Его маленькое жилистое тело напряглось, словно готовясь к удару.
– Не вмешивайся, сынок, – посоветовал Гуммус-лугиль. – Хватит того, что ты это начал.
Фернандез издал звук, напоминавший всхлип, и прыгнул на турка. Тот отпрянул от неожиданности. Когда кулак уругвайца коснулся его щеки, он сам нанес удар, и Фернандез отшатнулся.
Фон Остен с воплем замахнулся на Гуммус-лугиля.
– Помогите мне, – выдохнул Эвери. – Растащите их!
Он поволок за собой Торнтона. Марсианин схватил фон Остена за пояс и потянул. Немец лягнул его по лодыжкам. Торнтон стиснул губы, чтобы сдержать крик боли, и попытался сбить противника с ног. Гуммус-лугиль стоял на месте, тяжело дыша.
– Что за дьявольщина здесь творится?
Все обернулись на этот крик. В дверях стоял капитал Гамильтон.
Это был высокий человек плотного телосложения, с густыми седыми волосами над изборожденным морщинами грубым лицом. Синяя повседневная форма Патруля Содружества, резервистом которого являлся капитан, сидела на нем безупречно. Сейчас его обычно негромкий голос разносился по всему кораблю, а смотревшие на группу в кают-компании серые глаза напоминали ледяное железо.
– Мне показалось, я услышал ссору… но драка!
Они угрюмо отошли друг от друга, глядя на капитана, но не встречаясь с ним взглядом.
Он долго стоял, изучая их со смертоносным осуждением. Лоренцен съежился. Но в глубине души он гадал, сколько актерской игры крылось за выражением лица капитана. Гамильтон был сторонником строгой дисциплины, он подверг себя тщательной псих-обработке, чтобы избавиться от страхов и желаний, не имевших отношения к его работе, но капитан не мог быть настолько равнодушным. У него были дети и внуки в Канаде; он любил садоводство; он проявил сочувствие, когда…
