Чалая, противная ревнивица, вздумала показать характер и тронулась с места только после того, как я хлопнул ее по крупу.
– Не очень-то она тебя слушает, – девчонка усмехнулась, сверкнув белыми зубами, и тут же отвела взгляд в сторону. Поправила выбившиеся волосы – так изящно, легко. Засмотреться можно. Даже такое простое действие было пронизано грацией и женственностью.
– Чалая ревнует. Все женщины одинаковые, даже если это лошади.
– Я – не все. Я никого не ревновала.
Я только хмыкнул.
Рамона расправила спину и подняла глаза к небу. Мысли ее бродили далеко, я это чувствовал и страстно хотел понять, что творится в ее хорошенькой рыжей головке. Разговор, сначала неуклюжий, потек плавней. Поразительно находчивая и безрассудно смелая – интересно, есть ли еще искатели, подобные ей? Думаю, вряд ли.
День клонился к закату. Лагерь отдалялся – музыка и людские голоса давно уже смолкли, и мы остались в полном одиночестве. Оно было приятным, как дождь после изнурительного пекла. В том, что Рамона была рядом, на моей лошади, что говорила со мной, было что-то правильное. Да-да, правильное и естественное, уютное даже, несмотря на абсурдность нашего положения.
Как будто так и было задумано – она со мной. Или я с ней.
– Наши считают детей равнин едва ли не варварами, – Рамона усмехнулась и поерзала в седле. – Но у нас сохранились такие дикие традиции… Ренн, ты слышал что-нибудь о Коридоре Воли?
– Что это?
Она набрала в грудь побольше воздуха и заговорила:
– Я ни разу не видела это вживую, но мне рассказывали. Если родственники против брака молодых, то жених может попросить у отца девушки испытание Коридором Воли. – Рамона передернула плечами, будто ей внезапно стало холодно. – Испытание очень тяжелое и часто заканчивающееся смертью. Если отец соглашается, а он может и отказать, кстати, три десятка мужчин встают живым коридором, в конце которого ждет невеста. Парень должен пройти этот коридор, но…
– Но его могут убить.
Рамона кивнула.
– Сначала его испытывают палками. Потом камнями. А если он не падает, не поворачивает назад и не бросается бежать, то в конце его ждет металл. Я читала, что беднягу-влюбленного сначала бьют дубинками, потом швыряют в него камни, а после пытаются ранить ножами. Он может уворачиваться или отнимать оружие, но ни в коем случае не бежать – иначе испытание будет считаться проваленным!
Она выглядела раздосадованной. Задумчиво грызла губу, глядя за горизонт, и ветер вздымал огненные волоски вокруг головы. Густые локоны вились вдоль спины и спускались ниже поясницы.
Словно королева осени – вдруг подумалось мне. Той осени, которая наступает вслед за удушливой летней жарой. Осени, когда до слякоти и мороза еще далеко, когда деревья утопают в золоте и багрянце. И солнце ласкает, но не жжет.
Глупое сентиментальное сравнение, и все же… Она так похожа – с невероятными глазами цвета смолы или зрелого меда и ярко-рыжими волосами, с этой белой кожей, тронутой нежным румянцем, и алыми, как ягоды брусники, губами. И, если присмотреться внимательно, если наклониться к самому ее лицу, можно заметить несколько золотистых пятнышек на носу и на скулах.
Девушка-осень. Девушка-жрица, отданная в услужение бессмертной богине.
– Убийства ведь противны вашей натуре, – сказал, только чтобы не молчать.
– Да… но в этом случае это убийством не считается, – ответила она торопливо.
Было заметно, что Рамона смущена и запуталась. Тонкие пальцы сжимали луку седла.
– Удивительная двойственность, – я усмехнулся. – Убийство – не убийство.
Она не ответила. Только глубоко задумалась, и взгляд ее стал серьезнее некуда. А потом, когда молчание стало просто невыносимым и напряжение между нами грозило разлететься на осколки и изрезать обоих, спросила:
– Все еще считаешь, что за любовь умирают только дураки?
– Хочешь поговорить о любви? – произнес раздельно и медленно, не сводя с нее глаз.
– А почему бы и нет? Чем не тема для разговора? – нарочито беззаботно продолжила Мона и снова поерзала. – Помню, тогда, у костра…
– Я тоже помню, что было у костра.
И глаза ее расширенные помню, и тени от огня на лице, и просьбу, и ту мучительно длинную, бесконечную ночь, когда был вынужден смотреть на нее спящую. Смотреть и запрещать себе ее трогать.
Кошмар наяву.
А еще отчетливо помнил тот единственный сумасшедший поцелуй, который я себе позволил. Ее мягкость и податливость, свое нетерпение. Потом корил себя за то, что переступил черту, но какая-то часть меня ликовала и требовала повторения.
И вот Рамона снова рядом – только руку протяни. Огладь лодыжку, ногу, затянутую в мальчишечьи штаны – вопиюще непристойно. Сама того не зная, жрица играет с огнем.
Или знает и делает это нарочно.
А я… Порой казалось, что влечение усиливает проклятый браслет. Как будто извне приходят мысли увлечь, соблазнить, сделать союзницей среди искателей и узнать все тайны, какие только можно. И амулет начинает чуть слышно пульсировать, точно обвивший запястье змей. Силы воли хватало, чтобы задавить его, но все равно это было слишком опасно. В первую очередь для Рамоны.
Но так трудно отказаться от искушения, когда оно само идет в руки.
– Туда, куда я тебя веду, народ редко забирается, – произнес я через время. – Все поле будет твоим, жрица. И все маки. Можешь собрать букет или засушить на память.
Она хмыкнула.
– Звучит волшебно! Может, пришпорить твою кобылу? Плетется слишком медленно.
– Если ни разу не летала головой вперед, то пожалуйста. Чалая терпит тебя только потому, что я рядом.
Мы миновали молодую рощицу, перебрались через ручей и вышли к полю – словно необъятное море, оно простиралось до самого горизонта. Ветер набегами колыхал алые волны, трепал волосы Рамоны и подол ее широкой рубахи. Жрица довольно рассмеялась, протянула руку к солнцу, будто пытаясь ухватить раскаленный докрасна шар.
– Ренн… – донесся завороженный голос. – Это так красиво.
Я остановил Чалую:
– Спускайся. Не бойся, я тебя поймаю.
Перекинув ногу через лошадиный круп, она соскользнула прямо мне в руки и прижалась всем телом. Задрожала, как маковый лепесток на ветру.
Я вовсе не собирался ее обнимать, но… Ладони приклеились к тонкой талии. Я помедлил, всматриваясь в глубину невозможных глаз – сейчас их оттенок напоминал цвет выдержанного медового напитка. Убрал медную прядку, соскользнувшую на лоб.
Рамона глядела с предвкушением и легким страхом, словно человек, который стоит на пороге закрытой двери, пока не зная, что ждет за ней. Она казалась такой хрупкой в моих объятьях, сожми сильней – и сломаешь. Это сбивало с толку и обезоруживало, так, что я, никогда не отличавшийся щепетильностью с женщинами, не знал, что делать. Точнее, знал, но сопротивлялся из последних сил.
