В один из таких перерывов он взглянул на часы – что-то в этот раз долго длится, уже пятый час. Давно стемнело, дело было к полуночи, но его все не отпускало. Пугаться было не в натуре Игоря, он пожал плечами и позволил ломке вернуться.
Припадки у Игоря начались давно, еще в израильской армии, лет десять назад. Поначалу он ходил к врачам, пытался понять, в чем причина и насколько это опасно. Но даже в дорогих клиниках ничего путного ему не сообщили. Самый толковый из неврологов сказал: «Твоя проблема, похоже, чисто психологическая, и с точки зрения физиологии лечить тут нечего. Сходи лучше к психотерапевту».
Игорь не пошел – копаться в собственных чувствах и воспоминаниях совсем не хотелось. Тем более что какого-то морального дискомфорта он не чувствовал, кажется, вообще никогда, с самой юности. Уж во взрослом возрасте и подавно. Ему было очень удобно в собственной голове, там было спокойно и интересно. Зачем залезать туда с лопатой и раскапывать какие-то давно похороненные секреты?
К тому же со временем стало понятно, что ломки в общем не вредны, если только заранее подготовить себе безопасное и удобное место, где можно спокойно переболеть.
Но вот в этот раз было как-то тяжеловато, да к тому же тянулось очень долго. А еще воспоминания – они в каждую ломку периодически заливали сознание, но сейчас реальный мир и вовсе почти растаял, а прошлое, наоборот, обступило со всех сторон.
…Ему одиннадцать, под ногами шуршит асфальт спортивной площадки. Сырое душное лето на юге Дальнего Востока. Игорь играет с детдомовцами в баскетбол, почему-то именно этот вид спорта тут самый распространенный.
Команде Игоря забили очередной гол – не удивительно, против них играют пацаны на год старше, да еще все как на подбор рослые, здоровые.
Они радуются, скачут, корчат издевательские рожи. Товарищи Игоря наоборот – кто вешает нос, кто злится.
Только Игорь никак не реагирует – что толку? Да и вообще, какое значение имеет эта бессмысленная игра – кормить за победу лучше не станут, от уроков тоже не освободят. Играл он в полную силу, а вот эмоционально держался в стороне, как всегда.
За облезлым ограждением площадки стоит какой-то неизвестный мужик, дорого одетый. Игорь, кажется, единственный, кто заметил его, – остальные слишком увлечены игрой. А вот Игорь, с детства очень наблюдательный, то и дело косится на незнакомца.
Он и раньше видел его в коридорах детдома, вместе с директоршей. Спонсор, наверно, или шишка какая-нибудь.
А через пару месяцев Игорь уезжает с этим человеком, дядей Володей, из детдома на дорогой машине. Вот уж чего маленький Штерн не ожидал – Владимир Савельев, крупный местный предприниматель, решил его усыновить, именно его.
Игорь на такое никогда даже не надеялся. Во-первых, берут обычно самых мелких, а ему уже одиннадцать, здоровый пацан, да еще, как жалуются воспитатели, отчужденный и холодный, видимо, считает себя лучше других.
Но что-то Савельев, высокий, бритый, хмурый, с глубокими морщинами на усталом лице, в Игоре увидел.
Уже потом, разоткровенничавшись, объяснил – это была целая история, очень в духе тех лет. Игорь запомнил ее навсегда, едва ли не слово в слово. И даже характерный для девяностых стиль речи перенял, частично сохранил до сих пор.
– Был я при коммунизме замдиректора металлургического комбината, на юге нашей области, в Пролетарске, – рассказывал дядя Володя. – Ну, Горбач страну развалил, пошла вольница, стали местные тузы комбинат делить, кто первый все распилит да в Китай продаст. Еще и хабаровские с приморскими подтянулись, тоже им кусок захотелось. А я при Советах, за время замства своего, много кому на мозоли понаступал – принципиальный был, резкий, наполовину думать и чувствовать не умел. Я же член компартии был все-таки. Да не из шкурного интереса когда-то вступил, а искренне, из убеждения, это тогда редкость была. А я верил – раз у нас коммунизм, веди себя соответственно, хапугам, блатным и лентяям дороги не давай. Ну а как Союз грохнули, я чуть не спился поначалу. Все, во что верил, к хренам собачьим… А потом думаю, елки-палки, изменилась ситуация, но суть вещей-то та же самая. Когда был коммунизм, я был искренний коммунист. Теперь у нас, стало быть, капитализм, ну то есть, по сути, власть бандитов. Значит, надо быть настоящим бандитом. Если мы теперь вместо равенства верим во власть того, кто сильнее да наглее, надо быть самым сильным да наглым.
Ну и пошел я в свои тридцать восемь «на тропу войны». Местные все меня ненавидели, так я с хабаровскими договорился. Два года мы за комбинат воевали, а кусочек таки урвали неплохой. Мне точно до конца жизни хватит… А заодно и невеста у меня завелась, Галя, из Хабары́ с товарищами подтянулась. Любил ее, как ничего и никого никогда не любил, сам не верил, что в сердце этом, закаленном и кровью политом, такие чувства могут взяться. Поженились, год почти жил, как в раю: денег много, враги кто сел, кто лег, женщина любимая со мной, а главное – скоро уже и мало́го стали ждать. Ну, точнее, я ждал, просто на ушах ходил от радости, не мог дождаться. А Галя… Странно было как-то. То она тоже рада, а то будто боится чего, на меня едва не с ужасом смотрит.
Полгода назад родила… Тогда и стало ясно, чего боялась. Ребеночек смотрит на меня – а глаза-то узенькие, прости господи… Тут и вспомнил я Ваську Кима, из корейцев с Сахалина, что со мной по комбинату делами руководил. Говорят, еще в Хабаре было что-то меж ними, так я думал, прошло. Ваську я на следующий день уже порешил, за него впряглись, понятно, повоевать опять пришлось. Сучку эту тоже хотел прибить, да рука не поднялась – ее-то не жалко, а ребятенок в чем виноват, что мать шалава? Куда он без нее-то, пропадет… Не смог. Пришел, дал ей пятьсот баксов, сказал: «Чтоб не было вас тут до послезавтра, а то пеняй на себя». Говорят, в Москву смоталась, лярва, губа не дура. Вернулся я домой и едва сам себе пулю в рот не пустил, так погано было. А главное – жить-то теперь зачем? Бабы любимой нет, ребенка, о котором так мечтал, нет. Уже и затвор взвел, глаза закрыл. И в полной черноте чувствую: нет, все-таки одно желание есть: сына хочу. Как угодно, но чтобы был пацаненок, чтобы вырастить, мужика из него сделать. Но как? Та, что любил, скурвилась, а на других и глядеть не хочу. Да не осталось у меня доверия к женщинам после такого, говорю же, я человек резкий, пополам не умею. Можно, конечно, стороннюю какую найти, дать бабла, чтоб выносила, да как его растить одному? Пеленки там и все прочее, даже представить меня с этим всем смешно… Ну и придумал – в детдом пойду. Да возьму не мелкого, а кто подрос уже, за кем горшок выносить не надо.
Долго пацанов разных смотрел, про кого директорша сказала: этот, мол, умный сильно, а из этого спортсмен растет… А потом гляжу – ты. И среди прочей ребятни словно на голову всех выше. Все радуются, что гол забили, все злятся, кричат, боятся – а ты словно над этим всем. Это в одиннадцать лет-то! Напомнил ты мне случай из восемьдесят шестого – тогда пожар у нас в комбинате на третьем цеху был. Мужики здоровые, стали, как девки, со страху перед огнем чуть не в обморок падали. А я стою среди них и чувствую: поддамся ужасу – и крышка мне. Ну и приказал себе: «Терпи, зубы стисни» – и пошел. И вот вокруг меня огонь, что-то взрывается уже, все в панике, а я пру. Мужиков гоню хватать огнетушители, лопаты. Не кричу, наоборот – холодно, твердо, только в глаза смотрю и зубы сжимаю. И действовало, лучше крика и мата это на них действовало. Потушили. А если б нет – всё, хана, под суд бы я угодил точно, а то и сгорел бы. Вот глядел я на тебя и понял – ты такой же. Уже в одиннадцать лет, а такой! Это ж из такого можно не просто успешного бизнесмена вырастить, а по-настоящему большого человека. Такому дай воспитание хорошее, да образование, да капитал на первое время – он что угодно сделает, президентом, блин, станет и страну из говна вытащит!
