Весь остаток дня я провёл в составлении речи, тщательно подбирая цветастые обороты, без которых у местных не обходится ни одно публичное выступление, заучивая вычурные предложения, даже интонацию подбирал. Ночью спалось довольно тревожно, как в студенчестве перед экзаменами.
А назавтра… С утра ко мне в хижину заявилась толпа, так сказать, сторонников во главе с Ваторе и Боре. Я предпочёл бы ещё хотя бы часок порепетировать в уме речь, но вместо этого пришлось выслушивать заявления, как Сонаваралинга сейчас всех убедит-околдует и будет населению Бон-Хо всеобщее счастье в виде водопровода.
Притащенная женщинами еда в горло почти не лезла.
До обеда продолжался банкет, совмещённый с собранием Движения за водопровод и канализацию, как я мысленно окрестил тех, кто поддерживал мою идею. А потом мы двинулись к площади возле резиденции старосты. По пути в хвост к нашей группе пристраивался народ. Так что к центру деревни меня уже сопровождала внушительных размеров толпа.
Собравшихся к этому времени на площади было ещё больше. Но только взобравшись на деревянный помост, я сумел оценить масштаб сегодняшнего мероприятия: надо же, сколько в Бон-Хо живёт людей – навскидку тысячи полторы, если не две. Я и раньше, конечно, знал, что в деревне больше сотни хижин, в каждой из которых обитает в среднем не менее десятка туземцев, но всё равно толпа впечатлила.
Сегодня здесь, считай, всё взрослое население Бон-Хо и немало подростков и ребятишек. А что, не каждый день ужасный колдун Сонаваралинга митинг устраивает.
Преодолевая робость перед большой аудиторией, начинаю говорить. Увы, уже в середине выступления был виден полный провал: публика откровенно скучала, не проявляя никакого интереса к идее обустройства водопровода в отдельно взятой деревне. Заканчивать речь пришлось под монотонный гул, стоящий в толпе: кто обсуждал свои домашние проблемы, кто травил соседям байки, молодняк затевал весёлую беготню.
Наконец я обессиленно замолчал, ожидая реакции собравшихся. Староста и шаман молчали, давая возможность высказаться народу. Ага, первый желающий. Точнее, не желающий строить водопровод. Следом за ним другие обитатели Бон-Хо забирались на помост рядом со мной и высказывались – кто в поддержку, кто против этой затеи. Но преобладали противники строительства.
С каждым новым выступающим крушение моей инициативы приобретало всё более осязаемые очертания. Не выдержав, я взял повторное слово. Поскольку апелляция к лени не задела сердца «детей» каменного века, я решил сделать упор на вреде для здоровья грязной воды из ручьёв и реки. От волнения я то и дело переходил с туземного на русский, спохватившись, вновь начинал говорить на местном, вставляя в него термины, отсутствующие в языке обитателей Пеу.
Публика оживилась. Правда, оживление это было не очень хорошее: как-то недобро заблестели у многих глаза, и слишком заметным было шевеление рук, тянущихся к дубинкам и ножам. От подобной реакции аудитории на мою попытку санитарно-гигиенического просвещения я в растерянности замолчал.
Произошедшее дальше в полной мере я сумел осознать только спустя несколько дней. Сперва толпа взорвалась возмущёнными криками. Но никто не рисковал первым броситься на колдуна, выкрикивающего страшные заклинания, вызывающие мелких, но, несомненно, страшных духов-микробов, которые должны поразить поносом и болями в животе жителей селения, не желающих выполнять его прихоть и строить какую-то никому не нужную ерунду. Но это я потом, после разговоров со старостой, шаманом и своими друзьями, понял. Сейчас же стою и не могу сообразить, почему реакция публики вдруг резко изменилась от равнодушия до открытой враждебности.
Наконец самый не то храбрый, не то глупый, не то просто нетерпеливый рванул из толпы в мою сторону.
Единственное, что спасло меня в тот день, что я не успел хоть как-то отреагировать на несущегося папуаса с занесённой для удара палицей. Из ступора выхожу, только когда жаждущий размазать мои мозги по своей боевой дубине бонкиец, вскочив в один прыжок на помост, зацепился чем-то из своих ожерелий или амулетов за торчащий из бревна сучок и, растянувшись во весь рост, припечатался лбом о настил, а оружие, вырвавшись из правой руки моего несостоявшегося убийцы, крутанувшись в воздухе, брякнулось буквально в паре сантиметров от моих босых ног. Я стоял, ожидая, что сейчас этот психопат встанет и кинется на меня, докончив свой замысел. Но он лежал без движения.
Появление на помосте рядом со мной Боре, Ваторе и Алкиных братьев и прочих её кузенов, выставивших боевые дубинки и ножи в сторону волнующейся толпы, я как-то пропустил. А вот как на свободное место по левому краю запрыгнул Длинный и точно так же выставил неслабых размеров нож, угрожая стоящим внизу, увидел. Уже потом я выяснил, что мой недавний пациент решил принять сторону могущественного колдуна, опасаясь, как бы тот (то есть я), чуя свою гибель от взбесившейся толпы, не начал напоследок чародействовать, мстя своим убийцам, и заодно вновь не вынул его многострадальную душу из тела. Такие вот выверты первобытного сознания.
Именно главный деревенский хулиган перевернул не подающего признаков жизни парня, бросившегося на меня. Теперь понятно, почему он не завершил задуманное: на месте его правого глаза было кровавое месиво, а торчащий из бревна помоста сучок покрыт чем-то бурым. Вот такая нелепая смерть…
В общем, впоследствии анализируя тот заполошный день, я склоняюсь к тому, что именно вмешательство Длинного, человека не то чтобы стороннего, но даже пострадавшего от моего колдовства, предотвратило расправу надо мной. Люди часто останавливаются перед непонятным и странным, а поступок записного деревенского хулигана, вставшего плечом к плечу с моими сторонниками на защиту Ралинги-соная, был именно таковым.
Наша небольшая компания ушла с площади, пройдя сквозь толпу, которая мрачно расступалась, давая дорогу. Такой и была последняя яркая картинка этого дня: недобро молчащий коридор из человеческих тел, ощущение полной беспомощности и желание оказаться где-нибудь подальше – лучше всего в своей родной квартире с очередным фантастическим романом в руке.
Мои друзья предполагали, что я отправлюсь ночевать к семейству Ваторе, но мне до жути хотелось побыть одному. И потому заявил, что проведу сегодняшнюю ночь в своей хижине. Возможная опасность со стороны желающих избавить деревню от колдуна меня совершенно не пугала – если честно, мне было просто всё равно.
Дома было пусто и неуютно. Алка отправилась с остальными к родителям. Аппетита не было никакого, но всё же я решил заставить себя съёсть что-нибудь. В корзинке должны оставаться пальмовые лепёшки. Ага, должны, но не обязаны. От лепёшек только крошки. А вместо них наличествовал зверёк с серебристым мехом. На местном его название означало «крыса, всё время дрожащая от холода». Звался он так длинно, потому как имелись ещё крысы, похожие на привычных мне серых, только шерсть у них была рыжеватой. Кроме свиней, завезённых на Пеу одной из волн переселенцев, эти два вида грызунов были единственными известными мне наземными млекопитающими на острове. Наравне с хрюшками данная мелочь считалась местными обитателями вполне естественным источником мяса – наверное, именно вследствие этого рыжие крысы, несмотря на отсутствие кошек, не были чересчур многочисленными: попробуй тут расплодиться, когда любая туземная дамочка не визжит в истерике при твоём виде, а, наоборот, плотоядно улыбается, глядя на бегающий кусок мяса, и тянется к палке или камню, чтобы обеспечить семью на ужин деликатесом. Что касается их мёрзнущих собратьев, то те предпочитали держаться от людей подальше, проводя время на деревьях. Негодяй, лишивший меня ужина и обосновавшийся в корзинке, скорее исключение.
