«Валентин будет задавать вопросы, – сокрушается Мари-Кастий. – Захочет узнать детали дела. Дьявольщина! Что мне отвечать! Черт, черт, черт!»
Она резко тормозит и останавливается у обочины. Роняет голову на руль и рыдает как помешанная. Ну не может она сказать своему четырнадцатилетнему сыну: «Когда твой отец был молод, от него забеременела девушка, потом она исчезла – в вечер их свидания. Он мучился этим всю жизнь и… сбежал умирать вдали от нас».
В кармане вибрирует телефон, она видит на экране незнакомый номер, сморкается и отвечает.
– Это Нина…
Палермо. Температура 18 оС – если сумел защититься от ветра. Мы с Этьеном лежим на пляже Аренелла, в двух шагах от нашего пансиона. Я рисую на песке забавные дома с косыми стенами, а он смотрит на море. Вдалеке вышагивает по воде Нина. Итальянская зима прекрасна.
– У тебя есть все, что требуется? – спрашиваю я.
– Да. – Он отвечает односложно. Не отводя взгляда от линии горизонта.
– Проголодался?
– Нет.
– Боли?
– Нет.
– Позвонить кому-нибудь? Может, твоим родителям?
– Нет. Отец меня не любит.
– С чего ты взял?
– Просто знаю. Наверное, ему не нравится моя рожа. Или дело в том, что у меня всего один ребенок. Было бы двое или трое, кого-нибудь я любил бы меньше других. Любовь – дело темное.
– Я не видела отца с тех пор, как написала «Общих детей». Вечность назад…
– Скучаешь по нему?
– Невозможно скучать по незнакомцам.
– Он знает, что ты на самом деле женщина?
Вопрос Этьена застает меня врасплох.
– Даже мама не знала. И это главная моя боль… Я позволил ей уйти, не сказав правды.
– Луиза… знает, что мы в Палермо?
– Она знает все. Попросить ее присоединиться к нам?
– О нет! Только не это. Когда я умру… сделай операцию. Я знаю, что ты не решился из-за меня. Боялся, что я не так на тебя посмотрю. Я помешал тебе.
– Ты ни при чем, Этьен. Все гораздо сложнее.
– Поклянись, что сделаешь.
– Не могу.
– Луиза пойдет с тобой? Если ты все-таки решишься, она будет на операции?
– Да. Она ждет встречи с Виржини уже тридцать лет.
– Ну так поклянись, дурак.
– Клянусь.
– Моим здоровьем?
– Вот еще, ты умираешь, какая же это клятва?
Мы хохочем.
Нина мчится к нам, как будто за ней гонится зомби, а добежав, не может произнести ни слова, только дышит со всхлипами, как перед приступом астмы.
Этьен взрывается:
– Ты совсем рехнулась или как?! Разве можно так бегать?
– Но… но… Этьен… Клотильда… все закончилось…
* * *
Мать Клотильды Марэ сидит на диване. «Я не рассталась с ним после исчезновения моей девочки…» – думает она.
Двадцать три года…
Кое-что она подкрасила, переклеила обои в столовой, купила новый ковер в спальню, но оставила старый диван.
Ее муж безостановочно ходит по комнатам первого этажа. Наверное, обдумывает ход процесса, планирует разговор с адвокатами. Так он сопротивляется, ищет в душе дочь. Живую. Он наверняка захочет доказать, что Клотильда себя не убивала, что мужчина за рулем был пьян. Или кое-что похуже.
Но я знала, что моей дочери было плохо, и заявлю об этом на суде. Скажу, что Бернар Руа стал побочной жертвой.
Как мы.
Все мы – жертвы исчезнувшей.
Вот уже двадцать три года я для окружающих – мать Клотильды Марэ. Мать девушки, испарившейся 17 августа 1994 года. Мать девушки, которая отвергла свою семью. Мать, явившаяся на телевидение и выложившая зрителям все о своей жизни.
Никто не знает моего имени. Так происходит с родителями всех пропавших детей. Мы просто «родители такого-то или такой-то…». Нас отстранили, когда исчезли наши дети. Ушли и не оставили адреса. Двадцать три года назад я лишилась имени, а теперь превратилась в старуху. Пенсионерку.
«Ну вот, все кончено…» Так поется в одной песне. Никогда ее не любила, слишком уж грустная.
Для других лучшей была идея жизни. Клотильда «где-то там, в Сальвадоре-де-Байя». Пьет за завтраком кокосовое молоко, убрав свои красивые белокурые волосы в пучок. Взрослеет где-то там, далеко.
В 2001-м мы летали в Бразилию. Показывали людям состаренный портрет дочери. Я точно знала, что никто ее не видел, но притворилась ради мужа.
Я всегда считала, что Кло спряталась, собираясь умереть, а не жить.
В последнее время она ничего мне не рассказывала. Стала загадкой. Дышала печалью. Притворялась во всем. Напоминала плохую актрису. Незнакомку, которая задушила мою маленькую девочку и заняла ее место.
Я тоже притворялась, но знала, что Клотильда осталась восемнадцатилетней.
Матери такое чувствуют.
17 августа 1994-го. Это не дата рождения и не дата смерти, а всего лишь день исчезновения.
Когда женщина из Шалона с пеной у рта доказывала, что встретила Клотильду на бразильском курорте, я сделала вид, что поверила. И не стала возражать старой карге, утверждавшей, что видела ее вечером на вокзале.
Мы притворялись, и это позволяло нам существовать без нее.
Я даже «осквернила» комнату Кло, сложила все ее вещи в пластиковые мешки и отдала в Народную помощь, на место кровати поставила письменный стол с ноутбуком. Стол с пустыми папками. Муж очень рассердился.
Не знаю, почему мы не переехали. Ждали, что она вернется? Вспомнит дорогу домой?
Уехали даже наши соседи, старики уступили место молодым, новым семьям с маленькими детьми.
Остались только мы. К этому приговорила нас дочь. Теперь все кончено.
Мы больше не ждем ее.
Телефон звонит… Снова и снова. Соболезнования, друзья, любопытствующие. Журналисты. Этьен Больё. Сколько раз ее дочь надеялась услышать этот голос? Как часто спрашивала, возвращаясь: «Мне кто-нибудь звонил?»
Сегодня, двадцать три года спустя, звонок не имеет значения. Слишком поздно.
– Мне так жаль, Анни, – говорит он.
– Приятно, что ты помнишь мое имя.
– …
– Твоя мать заходила к нам утром. Рассказала, что у тебя рак и ты не хочешь лечиться.
– Третья стадия… Поздно.
– Никогда не поздно, Этьен. Если только к тебе не являются жандармы, чтобы сообщить о смерти дочери… Ты знал, что Кло ждала ребенка?
– Да… – после длинной паузы отвечает Этьен.
