– Я не любитель торжественных застолий, сам знаешь. Слушаю музыку. Мне хорошо.
Я пытаюсь угадать, чем он занят, не различаю других голосов и вдруг пугаюсь до икоты: что, если он уехал один и позвонил сообщить об этом?
– Где ты?
– У родителей. Сижу в сортире.
Уф, слава богу!
– Только здесь меня не достают любезные родственнички.
Он молчит, как будто хочет что-то сказать и не знает, с чего начать.
– Зачем ты звонишь, Этьен?
– Я написал письмо для жены… сам знаешь, лирические отступления и красивые слова… вся эта мутотень – не мое. Могу прислать его тебе мейлом?
– …
– Ты у нас знаток французского, сможешь отредактировать?
– Я не знаком с твоей женой.
– Зато со мной знаком, давно и хорошо, так что не выдумывай.
– Я тебя знал когда-то. Давно это было…
– Ты поможешь или нет?
– Ладно.
Получаю письмо с адреса Луизы и почти сразу отсылаю обратно.
«Этьен, я исправил орфографические ошибки, больше ничего не трогал. Слова принадлежат тем, кто их пишет.
Особенно такие».
Мари-Кастий!
Я уехал. Ты имеешь полное право злиться.
Наверное, ты назовешь меня эгоистом, последним гадом, засранцем. Опять-таки имеешь право.
Но это мой выбор.
Другой женщины у меня нет. Я никого не встретил.
Я болен.
Луиза все тебе объяснит. Не ругай ее. Я запретил ей рассказывать.
Я не хочу, чтобы вы с Валентином смотрели, как я превращаюсь в лабораторную крысу. Деградирую. Я не хочу, чтобы вы потом вспоминали меня прикованной к больничной койке развалиной. Ты знаешь, я ненавижу больницы, и я горд, как Артабан
[146]. Ты часто повторяешь: «Милый, ты у меня гордец вроде Артабана». Да, я гордец, но и трус тоже – не желаю подыхать у вас на глазах.
Умоляю, не ищи меня. Сначала со мной будут два друга детства.
Я схожу с ума от мысли, что не увижу, как будет взрослеть наш сын, и не состарюсь вместе с тобой, но тут уж ничего не поделаешь.
Ты знаешь, что я не верю в Бога, и для меня немыслимо попасть в ящик, над которым кюре помашет кадильницей, а потом незнакомые мужики потащат его на кладбище. Или – хуже того – коллеги. Предпочитаю утопиться. Так и поступлю, когда почувствую, что момент настал.
Я не буду винить судьбу. Умоляю, никогда не надевай черное, носи свитер в красных ромбах, мой любимый. Сори деньгами. Ни в чем себе не отказывай. Не будь вдовой. Встречайся с мужчинами, развлекайся. Жги свечу с двух концов и радуйся солнцу. Ради меня.
Этьен
65
Сентябрь 2000
Утро понедельника. Две недели свободы. Эмманюэль уехал с чемоданом вещей.
У Нины есть время подумать, оглядеться, встряхнуться. Аллилуйя…
Кухарка в отпуске. Отправлена на Мадейру.
Мечта и реальность совпали. Алилуйя!
Разница во времени между Францией и Австралией – десять часов, от Эмманюэля ее отделяют двадцать часов на самолете. Вечером он взлетит из парижского аэропорта. И не сможет звонить ей целых два дня.
С прошлого ноября муж Нины никуда не ездил, чем непомерно сузил пространство ее свободы. Она должна быть дома к возвращению мужа с работы, иначе последуют нудные упреки: «Где ты была? С кем? Зачем я стараюсь, дарю тебе мобильник, если ты держишь его выключенным? Люблю тебя».
О командировке в Сидней он сообщил ей за два дня до отъезда.
– У меня плохая новость, милая. Придется бросить тебя на две недели. Я до последнего момента пытался отменить поездку, но ничего не получилось. Контракт на огромную сумму. Плохо только, что не будет Натали… Ты остаешься совсем одна.
Сначала Нина решила, что Эмманюэль пошутил и закончит длинную тираду ликующим восклицанием: «Та-да! Попалась! Никуда я не еду! Мы будем одни, моя маленькая женушка и я. И на этот раз заделаем младенчика!»
Нина поверила в реальность счастья, только увидев билет в паспорте, лежавшем рядом с рубашкой мужа. Он действительно уезжает.
«Не показывай, что радуешься…»
Она захлопала ресницами и ответила невиннейшим тоном:
– Не волнуйся, милый, две недели пролетят быстро.
– Могла бы немножко поумолять меня остаться.
Он улыбался и вроде бы шутил, но и укорял ее.
Эмманюэль то и дело изображал непо́нятую всем миром жертву, выдерживая при этом ироничный тон, чтобы все считали его милым парнем.
Хочется его ударить. Желание появляется все чаще. Былая любовь выродилась в отвращение. Она чувствовала неприязнь, нет, не постоянно, время от времени. Ненависть стучала в ушах или поселялась в душе, отравляла кровь, потом вдруг отступала. Она – вся сочувствие и доброжелательность – становилась ведьмой. Врагом себе самой. Ей случалось, хоть и редко, воображать убийство мужа. Столкнуть его с лестницы. Сжечь живьем. Оглушить, посадить за руль любимого спортивного автомобиля и столкнуть с обрыва. Жуткие хичкоковские сценарии ввергают Нину в транс, и хуже всего она чувствует себя по утрам, когда Эмманюэль «выполняет супружеский долг» перед работой. Раз, раз – и в дамках, семя посеяно (во всяком случае, он не перестает надеяться!). «Сдохни!» – думает Нина, лежа с закрытыми глазами, пока муж трудится.
Он не должен передумать! Поездка в Австралию – шанс, на который она не смела надеяться.
«Шанс всей моей жизни».
Нина обняла мужа, смежила веки и принялась думать о деде, Этьене, Адриене, разрыдалась и прошептала:
– Твой отъезд меня убивает, но ты не должен обращать на это внимания! Я знаю, как отважно ты сражаешься за нас… за компанию… Люблю тебя… И очень горжусь.
Она устроилась поудобнее, призвав на помощь всю свою нежность и покладистость, в очередной раз подумав, что ведет себя как проститутка, правда, «обслуживает» одного клиента и спит на дорогих простынях. Мы становимся тем, кем нас делают окружающие, если позволяем навязать себе чужую волю.
Нина берет с полки «Мел», достает последние конверты, проштемпелеванные 11 августа 1994 года, в том числе письмо, адресованное Этьену. Зачем везти его в Лион? Он с ней не разговаривает, злится, что она улетела на Маврикий и встречала 2000 год с Эмманюэлем.
Вернувшись, она сразу позвонила, но он не взял трубку. Наговорила сообщение: «Это я… это Нина… С Новым годом и новым веком… Я скучаю по тебе. Я была у тебя, но не застала. Мари-Лор сказала, что ты уже уехал… Мы скоро увидимся… Очень тебя люблю… Еще раз с Новым годом… Задерживай злобных грабителей и подлых убийц!»
