– Глупая, упрямая дуреха, – с досадой бросила Адер. – Каден загнал тебя в тюрьму. Ил Торнья добивается твоей смерти. А я тебя освободила. Почему ты помогаешь им и отказываешь мне?
– Никому я не собираюсь помогать, – сухим, как зола, голосом проговорила Тристе. – И меньше всего – вам.
Адер устало выдохнула.
– Если ты не ошиблась насчет отца, мы родственницы. Дальние, но родственницы.
– Родство? – Тристе уставилась на нее. – Что для вас родство? Каден вам брат, а вы с ним чуть не год пытались убить друг друга.
– Каден изменил Аннуру. Он делал все возможное для его гибели. А мы с тобой… – Она всмотрелось в прорезанное шрамами идеальное лицо. – Мы могли бы стать союзниками.
– Нет, не могли бы. Союз бывает между равными, а у императоров равных нет.
Адер хотела возразить, напомнить, что мир полон неравновесных союзов – союзов империй с независимыми городами-государствами, королей с аристократией, военных с простолюдинами, которых они защищают, – но осеклась. Что бы ни заботило Тристе, что бы ни заставляло ее отказаться от предложенного мира, ученой дискуссией о природе власти ее не убедишь. Между ними пролегала пропасть недоверия – провал, через который не навести мосты доводами рассудка.
– Хорошо, – сказала она. – Не хочешь говорить, давай закончим на сегодня.
– Вы полагаете, завтра что-то изменится?
– Ничего я не полагаю, – ответила Адер. – Но я знаю, чего добиваюсь, и готова потратить на это время.
Так оно и было, хотя бы отчасти. Тюремщики наверняка уже обнаружили в клетке мертвую Майли. Если Адер не изменила удача, они примут тело за Тристе. Будут, конечно, недоумевать, как девушка в своей клетке заразилась такой ужасной болезнью, но объяснений, хоть и маловероятных, найдется с полдюжины: птица нагадила в углу камеры, пищу принесли зараженную… Начнется расследование. Они станут копаться в теле бедняжки в поисках причин, но искать станут не там, где следовало бы, и каждый разрез на теле Майли только поможет скрыть истину.
Тристе была мертва для всех, и Адер намеревалась доложить о ее смерти ил Торнье. Она не особо надеялась, что тот вернет ей Санлитуна, – с чего бы ему отказываться от выгодного расклада? – но ложь выигрывала ей время.
– Что бы ты ни думала, – сказала под конец Адер, – я тебе не враг.
Тристе ответила легким, горьким смешком:
– Тогда отпустите меня.
– Нет. В тебе что-то есть – что-то опасное для ил Торньи. Чтобы сразиться с ним, мне нужно понять, что это.
– Сразиться с ним… – тихо повторила Тристе.
Всего на удар сердца, на одно или два мгновения что-то раскрылось в ее глазах, и лицо смягчилось. Она показалась совсем юной. Юной, растерянной и почти открытой надеждам. А потом она моргнула, вздрогнула, и лицо разом замкнулось.
– Надеюсь, вы с ним сразитесь, – сказала она, тщательно выговаривая каждый звук.
– Я и собираюсь… – отозвалась Адер, но девушка ее перебила:
– Надеюсь, вы сразитесь с ним, а он – с вами. И я, хотя бы и за решеткой, услышу об этом.
– О чем?
Фиалковые глаза Тристе вспыхнули.
– О его смерти. И смерти Кадена. И вашей. И вашего сына. Только тогда это закончится. Вы сами знаете, но упрямо не хотите верить. Вы все, подлые интриганы, порвете друг друга в клочья, и я молюсь – а я молюсь редко, – молюсь, чтобы мне поведали, как все это было.
30
Серое небо потемнело до зеленого – восточный горизонт заливало водянистым светом не вставшего еще солнца. Завел монотонную песню невидимый хор лягушек на речном берегу. Рыбы поднимались к поверхности, хватали мух и исчезали, беззвучно оставляя на воде расходящиеся и тающие круги. Каден различал цветные вспышки среди ветвей и лиан – яркие птицы спускались с вершин к земле.
Часть его сознания – та часть, которой не затронуло внезапное появление Киля с недобрыми вестями, – составляла каталог живых существ, их песен и криков. Жизнь джунглей, яркая и громкая, так отличалась от жизни Костистых гор, но все равно это была жизнь. Миллионы существ, переходящих от голода к страху, от похоти к смятению, от удовольствия к боли.
– Всего этого не станет, – Длинный Кулак словно подслушал его мысли, – если убьют вместилище моей супруги.
– Тристе – не вместилище для Сьены, – не отрывая глаз от реки, ответил Каден. – Она не приглашала в свой разум богиню. И не желала ее.
– Ее приглашения и желания ничего не значат. Знакомый тебе мир хрупок, как стекло. Он разобьется со смертью девушки.
Каден обернулся, всмотрелся в жреца. Они – Длинный Кулак, Киль и сам Каден – сидели на большом камне у реки. Местные племена называли камень Скалой Рассвета, потому что с него, глядя на восток вдоль речного русла, раньше всего можно было видеть встающее солнце. Каден, будь его воля, уж возвращался бы к кента, но жреческие обязанности Длинного Кулака требовали от того выйти затемно к реке и с восходом пролить на камень и в речную струю кровь маленькой черной обезьянки. Этот обряд, в отличие от вчерашнего жертвоприношения, проводился без зрителей, но был, как видно, обязателен, поэтому они втроем сидели на скале, пока губастые рыбы поднимались со дна в ожидании крови и горячий утренней свет поджигал белые туманы.
– Тристе еще не мертва, – напомнил Киль. – Она всего лишь пропала. Исчезла из темницы.
Кшештрим нежданно объявился поздней ночью – его, как и Кадена, провели в лесной лагерь двое бдительных ишшин.
– Ее спасали только стены темницы, – покачал головой Каден.
– Да, теперь она в опасности, – кивнул кшештрим. – В серьезной опасности.
Киль произнес это с полным спокойствием. Казалось, ему безразлична судьба Тристе и запертой в ней богини. Исчезновение девушки было фактом – не более и не менее бессчетного множества других. Кшештрим, как и Длинный Кулак, сидел, поджав под себя ноги, но в отличие от шамана, чья неподвижность говорила о скрытой мощи, о собранной для удара силе, Киль казался продолжением камня. Как будто собирался остаться здесь навеки.
– Как ты понял, что в камере была не она? – спросил Каден.
– Я видел тело, – просто ответил историк. – Не ее тело.
– И никто не заметил? Ни один тюремщик?
– Вашему роду ясность зрения всегда давалась с трудом, а лицо девушки было обезображено убившим ее ядом. Все в волдырях и сыпи. Цвет изменился. Кровоизлияния и черный гной скрыли склеру…
– Склеру?
– Глаза. Они стали неузнаваемы.
Каден хорошо помнил первую встречу с Тристе. Ее взгляд был тогда острым и ясным, ярким, как раскрывающиеся сейчас навстречу солнцу цветы джунглей. Она была моложе на год с небольшим. Она была запугана, связана угрозами Тарика Адива и чувствовала себя не столько женщиной, сколько подарком, вещью, красивой игрушкой нового императора. Только глаза – будто слои наложенных друг на друга фиалковых лепестков – вывели Кадена из немого остолбенения. Он попробовал представить эти глаза почерневшими, залитыми ядом, как смолой, но, конечно, напрасно. Киль видел в камере не Тристе, кого-то другого.
