«Вот бы и мне туда, – развернулась в сознании Кадена мысль Тристе. – В места, недоступные человеку. Туда, где я никто, на край света…»
И тут, удивительнее кеннинга личей, слова – ее слова – обрели форму. Воображаемое стало реальным, Каден вспомнил голос Тристе, звучавший из сумрака ее клетки, сквозь пьяную муть и настороженность прорвавшийся к подобию искренности.
«Ушла бы куда-нибудь. Как можно дальше от вашего дворца, поцелуй его Кент. Мать рассказывала о деревушке в оазисе под горами Анказа, на самом краю Мертвых солончаков. Дальше от мира и быть невозможно, – говорила она. – Я бы добралась туда. В ту деревню. Вот куда…»
Каден распахнул глаза.
Не слишком надежная опора – даже не догадка, несколько пьяных фраз, произнесенных в тоске и ярости. И все же, когда он погрузился в поток ее чувств, это прозвучало разумно. Пустыни на западе Моира. Дальше ей из Аннура не добраться, а еще, отправившись туда, она как бы будет возвращаться к себе – в места, о которых говорила еще не предавшая ее мать, где осталась частица Морьеты.
Каден повернулся к Длинному Кулаку:
– Отправимся в Анказ. – Он удивился собственной уверенности. – Там, на краю Мертвых солончаков, есть один оазис.
Взгляд шамана ударил его молотом.
– Откуда ты знаешь?
Каден покачал головой: всего не объяснишь.
– Она мне говорила.
– Говорила, куда идет, а ты забыл? – с тихой угрозой спросил шаман. – Или это какая-то дурь смертных? Ты вообразил, что солгавший мне останется жив?
– Я не лгу, – ответил Каден. – И это не дурь и не забывчивость. Человек не знает всего, что хранится в его памяти. Ее слова лежали у меня в голове, как закрытая книга на заброшенном чердаке. Я не помнил, что они там. Чтобы найти эту книгу, потребовалось время. И чтобы ее открыть, тоже.
Над ними кружили чайки, влажный поток воздуха возносил птиц все выше. Островок мог лежать в центре мира или вовсе в другом мире. Глядя в океан, легко верилось, что волны бесконечно простираются во все стороны, что не существует никакого Аннура, империи, ургулов… Только медлительное движение океанских валов, жесткая трава островка и высокая светлая фигура рядом – человеческая фигура, выдолбленная, чтобы вместить бога.
– Зачем ей в Анказ? – спросил Длинный Кулак.
– Она искала пустоты и красоты. Места, где ее никто не найдет. – Это желание показалось ему вполне здравым. – Нам надо попасть туда первыми.
– Ты ставишь все на догадку?
– Это не догадка.
Длинный Кулак повернулся к Кадену, подцепил пальцем подбородок и, запустив острый ноготь под челюсть, медленно, плавно, с ужасающей силой оторвал Кадена от земли. Боль горела ярче пламени. Палец грозил задушить. Руки Кадена рвались взметнуться, вцепиться в эту изрезанную шрамами руку, но он подавил непроизвольное движение, ожидая, когда Владыка Боли скажет, что собирался.
– Если ты мне солгал, – процедил наконец Длинный Кулак, – или если ошибся, я вскрою тебя, как рыбу. Я буду сжимать твои легкие, как мехи, и слушать твой вопль.
– Если я лгу, – сквозь агонию боли проговорил Каден, – или ошибся, я покойник. Как и все мы.
Эти голубые глаза удерживали его еще мгновение, а потом Каден свалился. Он ударился о каменистую землю, покатился к морю, едва удержался в нескольких дюймах от обрыва. Длинный Кулак следил за ним, словно любопытствуя, упадет или нет. Каден не упал, и тогда шаман медленно кивнул:
– Значит, идем в Анказ.
– Не сразу, – с усилием покачал головой Каден.
Глаза ургула превратились в щелки.
– Нас всего двое, – напомнил Каден, – а мир велик. Нужны еще люди.
– Ишшин, – помолчав, сказал Длинный Кулак.
– Они могут проходить во врата, – кивнул Каден. – Хотя бы некоторые из них.
– А если тот кшештрим со своими солдатами охотится на девушку, нам тоже нужны солдаты.
Каден заморгал:
– Если бы ил Торнья что-то прослышал, Тристе бы уже не было в живых. Правду знает только Киль. Киль и Адер.
– Ты готов так много поставить на неведение кенаранга? – Шаман просверлил его глазами. – Не ты ли только что вещал мне о его всесильном разуме?
– Хорошо, – согласился Каден. – Лишняя причина взять людей, обученных убивать кшештрим. Ты ведь потому и присоединился к ним когда-то?
– Среди прочего, – коротко кивнул шаман. – Возьмем охотников.
Каден набрал в грудь воздуха.
– И еще одного, – тихо, но твердо потребовал он. – Рампури Тана.
Лицо шамана застыло.
– Монах – отступник. Он убивал своих братьев.
– Он помог мне бежать.
– Именно. И за то заключен в тюрьму.
– Так вытащи его.
Мертвое Сердце пропахло солью и несвежей рыбой, застоялой духотой и камнем, дымом, кровью, мочой. Вонь не просто била в нос. Она облепляла кожу и язык, забивала легкие, впитывалась в поры, въедалась навсегда – не отмыть и не отскрести. Каден, конечно, помнил этот запах по долгим неделям заточения в ишшинской крепости, но память, даже память монаха хин, несовершенна – протекающий сосуд, пыльное зеркало. Реальная крепость – холодная, древняя, неприступная – давила, как не давит никакое воспоминание.
А еще там были сами ишшин. Их осязаемая ненависть. Приказ Длинного Кулака связывал подчиненных, но внутри крепости Длинный Кулак немедленно растворился в одном из боковых коридоров, бросив Кадена в руках двух знакомцев – тех, кто побывал на островке с кента в день пленения Тана; в день, когда Тристе погубила Экхарда Матола, изрубив, как топором, его собственной похотью. Приказы приказами, но эти люди долго лелеяли ненависть, и сейчас, когда они вели Кадена к тюремным камерам – один впереди, другой за спиной, – ему трудно было удержаться от мысли, что он напрасно сюда пришел. Трудно было отогнать чувство, что он спускается в каменное жерло крепости не для спасения Тана, а чтобы самому стать пленником.
Когда ишшин остановились наконец перед тяжелой деревянной дверью, Каден задумался, не его ли ждет эта камера. Страх подрывал опоры его спокойствия, и ваниате казалось таким заманчивым. В голове прозвучало эхо предостережений Киля, и он устоял перед искушением.
– Поспеши, – бросил тот стражник, что был выше ростом. – Горм хочет уйти до ночи.
Как они в подземелье Мертвого Сердца отличали день от ночи, оставалось для Кадена загадкой. Однако он кивнул – двое мужчин помешкали и удалились, предоставив ему самому отыскивать обратную дорогу.
Каден, несмотря на подстегивавшие его опасения, надолго застыл перед дверью. В руке сердито шипел светильник, захлебывался нечистым маслом. Каден поставил его на камень, но не спешил поднять стальной засов. Ему вдруг показалось, что слишком уж просто все выходит. Если для освобождения старого умиала достаточно было попросить, почему он не просил раньше? Почему бросил прикрывшего его побег старого монаха в ледяной тьме, где ему грозили пыточные инструменты прежних собратьев?
