– Вот и ответ. – Каден указал на след. – Здесь проходила Тристе.
Шаман взглянул и покачал головой:
– Девушки не составляют таких следов.
– Не оставляют, – угрюмо согласился Каден. – Это не ее след, а ак-ханата, которого послал за ней ил Торнья.
Да, этим объяснялось все. Иначе и быть не могло. В Копье Интарры ак-ханат никак не мог бы проникнуть, но наверняка затаился где-то в Аннуре, стерег Тристе. И узнал о ее побеге, а значит, узнал о нем и ил Торнья. От людской погони девушка могла уйти, но создания кшештрим не походили на людей. Они руководствовались не отпечатками ног и не запахом. Кажется, целую жизнь назад Тан объяснил Кадену, что они чуют человеческое «я». Вот что их ведет. Перевали Тристе через горы, выйди она в море, эти твари не отстанут, будут преследовать ее даже через весь континент. А за ними придет ил Торнья.
Они вышли к оазису, к деревушке под тростниковыми крышами, когда жидкий свет уже заливал небо на востоке. С невысокого взгорка Каден разглядел очертания двух-трех десятков хижин – теней в высокой колеблющейся траве вокруг небольшого водоема. Он оглянулся на восток. Столб пыли приблизился. Как видно, люди ил Торньи тоже шли ночь напролет, причем, если Кадену со спутником приходилось задерживаться, выискивая слабый след под неяркой луной, их преследователи двигались ровным шагом и без остановок. Они отставали сейчас всего на две мили. По мере того как освещался восточный горизонт, их темные фигуры вспыхивали, отражая солнце.
Он прищурился, всмотрелся пристальней:
– Где же Тан с ишшин?
Длинный Кулак не оглянулся:
– Сгинули. Погибли. Не важно.
Погибли… Каден не мог представить Тана мертвым.
Он сразу перестал думать об этом, задержал воздух в изодранных легких, выпустил его.
– Времени у нас немного. – Каден кивнул на оазис. – Берем Тристе и уходим. Куда подальше.
Шаман тяжело дышал, пыхтел, но все же улыбнулся тонкой хищной улыбкой:
– Нет. – Короткий слог щетинился угрозами. – Убиваем.
– Нас двое, – помотал головой Каден. – Трое, если с Тристе. Не отобьемся.
– Отбиваться не будем. – Ургул улыбнулся шире, оскалил безупречные зубы. – Я их уничтожу.
И Каден перенесся вдруг в Жасминовый двор: с тяжело вздымающейся грудью, с пылающими огнем ранами уставился на посеянную всюду смерть, а потом обернулся к Тристе – к ее древним пустым глазам, к повисшим рукам, сжатым в кулаки, будто этими самыми ручками она только что вырывала гортани и колола черепа.
– Твой колодец… – обронил Каден. – Ты сможешь до него дотянуться?
– К чему мне колодец? Где боль, там сила, – ответил Длинный Кулак. – А страдание живет в каждой лачуге, несчастье – в каждом бьющемся сердце.
Каден оглядел собственное тело, попробовал оценить боль в икрах и бедрах, десятки невидимых игл, пронзающих колени и лодыжки, боль в сбитых до волдырей ступнях. Больно, но бывало и хуже.
– Тебе этого хватит? Той боли, до которой ты здесь сумеешь дотянуться?
– Здесь? – Длинный Кулак с прищуром огляделся, словно только сейчас заметил, где они, только сейчас увидел протянувшуюся на юг и на восток пустыню, горные вершины на западе. – Я – не это тело. Где кричат от боли, там я. Почему эта истина никак не укоренится в твоем мозгу?
– Тебе не нужно быть рядом с колодцем, – понял Каден.
Вывод из этой мысли его ужаснул: лич, лишенный слабостей, обычных для них периодов бессилия. Казалось бы, такое невозможно, но он перебрал то, что помнил о Тристе, и все сошлось. При нужде она стягивала к себе, тянула силу не из окружения, а так, словно ее колодцем был весь мир. Словно в любом месте могла погрузить в него ладони и черпать свою загадочную силу полными горстями.
– Мне ничего не стоит погасить их жизни, – не замечая остолбенения Кадена, пояснил Длинный Кулак.
Он поднял руку к глазам, взглянул на восток меж пальцев, будто собирался потушить крошечные на таком расстоянии фигурки солдат, как тушат опаленные фитили. Каден готов был увидеть, как он сводит большой палец с указательным и те далекие фигурки умирают – сразу или, может быть, медленно. Но шаман покачал головой и опустил руку.
– Нет, – сказал он.
Каден удивился охватившему его облегчению. Солдаты были опасны. Они убивали и будут убивать, пока не доберутся до Тристе, пока не перережут ей глотку. Если бы не могущество Длинного Кулака, все свелось бы к гонке, к отчаянной надежде вовремя найти, предупредить девушку и успеть сбежать. Кадену следовало бы радоваться могуществу шамана, но при словах: «Где кричат от боли, там я» – его посетило странное, неожиданное видение, как если бы его разум вскрылся, впустив в себя весь мир. Он узрел миллионы людей, стиснутых каждый своей болью: в крови или без крови, с криком или молча, при смерти или здравствующих, но боль каждого представилась ему красной нитью, пульсирующей, как живая ткань в частом кружеве, накинутом на весь лик земли. И вся эта страшная ткань стянулась в кулак шамана: боль, неразделимая с властью. Она была им необходима для спасения, для победы, но в разум Кадена бился вопрос: «А если мы победим… Что тогда?»
Он перевел взгляд от шамана к приближавшимся солдатам:
– Чего ты ждешь?
Длинный Кулак повел пальцем над выжженной землей:
– С ними должен быть их вождь. Та мелкая тварь, замыслившая меня низвергнуть.
– Ил Торнья.
– Я желаю его, – улыбнулся шаман. – Инструмент не из лучших, но я хочу услышать, какие звуки он будет издавать, когда я стану разделывать его на части.
– А если его там нет?
– Он тысячи лет шел к этой минуте. Он будет там.
Каден медленно кивнул. Едва ли кшештрим передоверил бы решающий удар чужой руке. А значит, человек, убивший отца, пытавшийся убить его самого, вывернувший наизнанку всю Аннурскую империю, сейчас всего в миле от него и под охраной лишь нескольких десятков человек.
– Тогда найдем Тристе, – сказал он, – а потом?
– Потом, – ответил шаман, – я покажу этому мелкому кшештрим, что значит воевать с богом.
Казалось, усталость покинула Длинного Кулака. Дыхание выровнялось, лицо загорелось нетерпением. Он пустился с места бегом – длинными шагами завидевшего жертву охотника. Каден помедлил и последовал за ним, неуверенно переставляя дрожащие ноги.
38
Адер, хоть не собиралась ничего писать, присела за рабочий стол. Она вернулась в свои покои на вершине Журавля поздно ночью, проведя вечер за спорами с Нирой и Кегеллен, и упала на постель как была в одежде, провалилась в сон без сновидений. Разбудил ее полуночный гонг. Она попробовала снова уснуть, но греза оказалась неуловима, как Тристе. Перед глазами стояло лицо девушки, ее фиалковые глаза с горящим сквозь пьяную муть вызовом, и звучали тихие, ужасающие последние слова: «Вы, коварные ублюдки, все перережете друг друга».
