Она сидела здесь, среди бестолкового суматошного совета, а там гибли люди – на клинках Балендина, в зажженных им пожарах.
«А я тут интриговала, суетилась, тратила силы на освобождение лича – лишь бы снова увидеть сына».
Она рада была бы принять боль. Боль за десятки тысяч не спасенных ею и за сына, если он еще жив. Ей вдруг показалось невероятно важным обдумать все заново, перебрать каждый выбор, каждое принятое решение. Где-то она допустила ошибку, а может быть, десяток, но хоть убей – не могла понять где и в чем. Но где бы и в чем бы она ни ошиблась, сейчас походило на то, что не в ней дело. Да, она император, и армия верных числит ее пророчицей Интарры, но что она сумела сделать? Ургулов с их кровожадным жрецом сдерживал ил Торнья. Не совет и не Адер. И даже не легионы, по правде сказать. Все держалось на ил Торнье, а он пропал.
– Пять дней, – проговорила она, чувствуя, как слова желчью обжигают язык.
– Мы точно не знаем, что там происходит, – заметил Мосс. – Такие неопределенные сведения…
– Других у нас не будет. Что знаем, то знаем. Ил Торньи нет. Ургулы прорвали заслон Северной армии и движутся на юг от озер. Я своими глазами видела этих всадников, видела, что они творят. Мы тут разговоры разговариваем, а они уже сейчас терзают аннурцев – жгут, насилуют, режут и убивают тех, кого мы клялись защищать. Младенцев… – Адер переждала удар сердца, когда все заслонило для нее личико Санлитуна, и заставила себя продолжать: – Пока мы тут точим лясы, детей развешивают на деревьях. Насаживают на вбитые в землю колья нагих мужчин, вспарывают животы…
Она видела, как проступает в их глазах ужас. Словно простое слово – война – было пережитком какого-то древнего языка, загадкой, поводом для дебатов, но не реальностью; как если бы только теперь, почти год спустя, они начинали понимать, что значит это слово.
– И еще скажу вам, – заговорила Адер, не дав вельможам времени опомниться. – Эти всадники идут сюда, на Аннур, и у нас сейчас нет сил их остановить.
– Ну, – нарушила ошеломленную тишину Кегеллен, озирая зал и похлопывая себя ладонью по груди, – моему бедному старому сердечку не по силам такие волнения.
«А на вид не скажешь», – отметила про себя Адер: ей в глазах Кегеллен почудилось жадное нетерпение.
Почти сразу за Королевой улиц неуклюже поднялся Бура Бури.
– Надо переместить совет, – сказал он. – Немедленно. Эвакуировать тех из нас, кто необходим для управления…
Его заглушили голоса, мрачный хор страха и недоверия:
– …отойдем к восточному побережью…
– …Сиа хорошо обеспечена продовольствием. Можно оборонять…
– …крепости на северо-западе…
Паника пожаром перебегала из голоса в голос, вздымаясь все выше, жарче. Адер слышала вокруг себя рев пламени. Но в ней самой оставалось что-то, неподвластное огню. Как будто сердце давно выгорело, выжженное дотла долгими месяцами сражений и страха. В его черной пустыне она чувствовала себя на удивление безопасно. Как будто стояла на широком обугленном пятне посреди горящего мира. Крики советников ее не пугали. Сердили.
– Мы остаемся, – произнесла она.
Никто ее не услышал. Полыхнула ярость.
– Мы остаемся, – еще тише повторила она.
Зиав Мосс, стоя у стола, громко призывал к молчанию. Тоже безуспешно. Он встретил взгляд Адер и поспешно отвел глаза.
«Не могут они взглянуть правде в лицо, – подумалось ей. – Никто их них не может взглянуть в лицо тому, что нас ждет».
Ил Торнья пропал. Совет развалился и готовился к бегству. Аннур сам себя рвал на части, а ургулы были уже рядом и несли с собой войну и огонь.
– Я остаюсь, – после долгого молчания проговорила Адер голосом, который услышала она одна.
39
Оказалось, вершить правосудие куда труднее, чем воевать.
Война – дело техники, искусство превращать живые тела в мертвые. Конечно, существуют бесконечные вариации тактики и стратегии, но основа проста: если все делаешь правильно, под конец дня ты жива, а несчастные придурки на той стороне – нет. К примеру, Якоб Раллен – вчера Гвенна почти не задумываясь перерезала ему горло: метнула нож, пока Анник с остальными кеттрал проносились над двором. Когда дошло до дела, это оказалось совсем не сложно. Привычно.
Гвенна никогда не любила убивать. В кошмарах она видела убитых ею в ургульских рвах аннурцев и после этих страшных снов спросонья принимала свой горячий пот за кровь. И даже воспоминание об убитых в настоящем бою в тихий холодный час перед рассветом тяжело лежало комом под ложечкой. Ей виделись голубые глаза погибшего в Андт-Киле всадника – как они вдруг округлились, когда клинок вошел ему под ребра, и стали безжизненными, словно глиняные черепки. Во сне она пыталась с ним говорить, орала на него, чтобы валил, на хрен, домой.
Но каковы бы ни были те бои, это были бои. Даже самые кровавые схватки – особенно самые кровавые – вздымали ее на волне ярости и веры в свою правоту, заставляя кровь биться в жилах, как бы ни содрогался перед творящимся безумием разум. Сейчас ей предстояло иное.
На мягкой земле под развесистым дубом стояли на коленях двадцать человек – мужчин и женщин, уцелевших солдат Раллена, и в конце ряда – предатели, Манта и Хобб. Почти все они прятали глаза, избегая взглядов Гвенны и выстроившихся за ней кеттрал. Смотришь на избитых, связанных людей, и с трудом верится, что эта горстка вояк так успешно, так долго и жестоко тиранила Острова.
Девчонка с краю – светлокожая Урри – была однокашницей Гвенны. Училась на снайпера, но без особого успеха и отсеялась за год до Пробы. Рядом с ней стоял на коленях мужчина средних лет. Он беззвучно плакал, слезы размывали грязь на лице. Иногда он медленно, осторожно поднимал покрасневшие глаза, словно в надежде, что Гвенна куда-то пропала, и каждый раз, обнаружив ее на прежнем месте, сжимал кулаки и еще глубже проваливался в себя, как если бы страх выедал его изнутри. И по всему ряду было так же.
Гвенна еще минуту рассматривала их, а потом не выдержала, отвела глаза на крону древнего дуба. Вместо листьев с его кривых раскидистых ветвей свисали десять тысяч летучих мышей. В сумерках они проснутся, шумно развернут крылья и сорвутся в полет, станут гоняться за большой и малой ночной живностью, запускать клыки в птицу и в зверя – в любого, в ком бьется горячая кровь, упиваться ею, пока рассвет не загонит их обратно. Земля под ногами была мягкой от капавшей с их клыков крови. И хлюпала под ногами. Огромный дуб не нуждался в солнечном свете, он пил корнями пролитую кровь.
«Сегодня старый хрыч напьется до отвала», – угрюмо подумала Гвенна, возвращаясь взглядом к пленникам.
Правосудие. Звучит так благородно. Чисто. С блеском. Странно, что правосудие свелось вот к этому – к зверскому кровопусканию в тени жадного дерева. Пожалуй, проще было бы перерезать глотки без разговоров, но это было бы несправедливо. Правосудие позволяет обвиняемым высказываться, объяснять, умолять. Оттого-то оно, Кент его побери, так тяжело.
