– Меры?
Тюремщик беспомощно развел руками:
– Я не волен о них говорить, первый оратор.
– Даже мне?
– Даже вам.
– Это хорошо, – кивнул Каден.
Главная дверь открывалась в длинный сумрачный коридор: стальные пол и потолок, стальные стены со стальными дверями на тяжелых стальных петлях. Легкие туфли Кадена почти бесшумно ступали по грубому металлу, зато тяжелые сапоги вошедшего с ним стражника – молодого пухлолицего и лопоухого Улли – звенели при каждом его шаге, превращая весь пол тюрьмы в огромный гонг. В ответ залязгали, загрохотали в глубине другие сапоги, распахнулись и захлопнулись двери, зазвенела тершаяся о стальную закраину цепь. Дважды им пришлось останавливаться, чтобы Улли мог отпереть тяжелые створки. Тюрьма была разбита на несколько отделений, из которых Тристе отвели дальнее, самое труднодоступное.
– Как она? – спросил Каден, когда они наконец подошли к двери ее камеры (на стали была выбита маленькая цифра 1).
Улли пожал плечами. Он всегда был неразговорчив. В отличие от привычного к дворцовому этикету Симита, молодой стражник держался, как неприветливый хозяин таверны, разносящий выпивку засидевшимся до ночи гостям. Других членов совета его манеры бы разъярили, но другие члены совета и не давали себе труда отсчитать тысячу ступеней до темницы. Кадену же легче было иметь дело с таким безразличием.
– Она ест? – наседал он.
– Перестань она есть, – ответил Улли, распахнув дверь, – она бы умерла, не так ли?
– У нее по-прежнему кошмары? Кричит во сне?
– Все кричат, – пожал плечами Улли. – Такое бывает, если запирать людей в клетки.
Каден, кивнув, шагнул в камеру. В первый раз, почти год назад, он был ошеломлен, увидев ее пустой: в узкой стальной коробке не было ни следа Тристе. Между тем этого следовало ожидать, потому что Тристе держали не в камере. Личам и убийцам полагалась высшая степень охраны.
Улли захлопнул за собой дверь, запер ее и указал на стоявшие на полу песочные часы:
– Адаманф ей давали в начале вахты. Тогда она выглядела достаточно здоровой.
– Достаточно?
– Не мне судить, сейчас сами увидите.
Улли кивнул на закрепленную в потолке цепь. К ее последнему звену была приделана горизонтальная балка толщиной в руку Кадена. Выглядело это как простые качели и служило почти той же цели. Каден подошел, обеими руками взялся за цепь и сел на перекладину, после чего обратился к стражнику:
– Готов.
– Вам привязь не нужна?
Каден покачал головой. Может, и глупо было отказываться от страховки. Усидеть на широкой перекладине нетрудно, на таких что ни день раскачивались тысячи детей по всей империи. Только их качели свисали с ветки или стропил амбара невысоко над землей. Им, в отличие от Кадена, не пришлось бы, сорвавшись, пролететь тысячу футов.
Не было никаких разумных причин рисковать, но Каден рисковал месяц за месяцем. Прежде, в горах, ему грозили сотни смертей: он мог сорваться с обледеневшего уступа, подвернуться под весеннюю лавину, столкнуться с голодным скалистым львом. А в оставшейся далеко внизу палате совета опасность стала смутной и абстрактной. Каден боялся забыть, что значит это слово. И напоминал себе, повисая на узкой перекладине – один и без страховки.
Открылся металлический люк. Каден заглянул вниз. Ему виден был угол клетки Тристе, подвешенной на другой, куда более толстой цепи – на несколько десятков шагов ниже и правее. Далеко под ней лениво кружила пара ласточек. Ниже был только воздух. Оглянувшись, Каден успел увидеть, как Улли поворачивает рычаг сложного устройства в углу камеры. Перекладина с рыком опустилась на полшага и зависла. Каден замедлил сердцебиение, выровнял дыхание, заставил себя ослабить судорожную хватку пальцев. А потом под лязг, под грохот стальной машины он стал опускаться ниже пола тюрьмы, в слепящую пустоту Копья.
Клетка Тристе была здесь не единственной. Их, свисающих каждая на своей цепи, подобно огромным угловатым ржавым плодам, насчитывалось не меньше двух десятков – для самых злобных и опасных заключенных. Каждая имела три глухие стены и забранную толстыми стальными прутьями четвертую. Подвешивали их на разной высоте, то под полом темницы, то ниже, но всегда лицом к стенам башни. Пленники смотрели на раскинувшийся внизу Аннур – каждый на ту часть города, к которой была обращена его клетка, – но друг друга не видели. Некоторые замечали Кадена. Его окликали, осыпали ругательствами, с мольбой тянули к нему руки, а кое-кто вперивался в него пустым бессмысленным взглядом, будто в спускающееся с небес неведомое создание.
Один несчастный вовсе не имел клетки. Он, с круглыми глазами бормоча бессмыслицу, ютился на подвешенной за четыре угла платформе не более шага в ширину. Симит называл ее просто «сиденьем». За непокорство, сопротивление, насилие пленников помещали на него на неделю. Наказанные срывались вниз, сходили с ума или выучивались послушанию. Кадену это служило ярким напоминанием: если ургулы открыто поклонялись Мешкенту, то аннурцы на свой лад умели выказать почтение богу страдания.
Он перевел взгляд на клетку под собой – на клетку Тристе, к которой опускал его Улли. Все это устройство – цепи в запястье толщиной, тяжелые стальные пластины, решетка – могло быть создано для легендарного чудовища, для невообразимого кошмара. Но когда перекладина, дернувшись, застыла совсем рядом с висячей клеткой, когда глаза привыкли к сумраку внутри, Каден увидел лишь Тристе – маленькую, бессильную, наполовину сломленную и даже здесь, в этом ужасном месте, почти невыносимо прекрасную.
В первый месяц заключения она забивалась в самую глубину стального ящика, как можно дальше от решетки. На посещавшего ее Кадена не смотрела, отворачивалась, словно свет жег глаза; вздрагивала при звуке его голоса и отвечала на все одними и теми же словами: «Ты меня здесь запер. Ты меня здесь запер».
Эти слова, допусти их Каден до себя, резали бы больно. Он, несмотря на бойню в Жасминовом дворе, несмотря на страшную истину о заключенной в ее теле богине, видел в девушке союзницу и больше того – друга. Потому, среди других причин, он и потребовал поместить ее в эту камеру. При всей жестокости содержания здесь было безопасно. Здесь ей не грозили ненависть совета и нападения извне, подобные вчерашнему. Он пробовал ей это объяснить, но Тристе не слышала доводов, она была слишком далеко – так далеко, что он из месяца в месяц боялся ее смерти. Никакие предосторожности тюремщиков не спасли бы ее от опустошающего отчаяния.
Но в последнее время она уже не жалась в углу, не припадала к стальному полу, а сидела со скрещенными ногами ровно посередине клетки, сложив руки на коленях и устремив взгляд за решетку. Кадену эта поза была знакома по многим годам медитации среди хин, но откуда переняла ее девушка, он не представлял. Теперь она выглядела не пленницей – королевой.
И, как пристало королеве, почти не замечала его во время последних посещений. Если верить Симиту, так действовал адаманф – или многомесячный прием адаманфа, необходимый, чтобы отрезать ее от колодца. Впрочем, сегодня Тристе медленно подняла взгляд, словно отметив сначала болтающиеся ноги Кадена, затем его грудь и лишь долгое время спустя – лицо. Каден вчитывался в ее черты, пытался перевести изгибы и плоскости кожи в мысли и чувства. Как всегда, безуспешно. Хин были великими знатоками природы, но жизнь среди монахов дала ему мало возможностей изучить людей.
