Собаки, принюхиваясь, тыкались носами в землю, а люди в толпе смотрели только на нее, и во всех взглядах гнев боролся с боязнью. Эти люди жили далеко от Рассветного дворца. Мало кто из них видел раньше Малкенианов и их пылающие глаза. В таком большом городе человек может прожить жизнь и умереть, ни разу не отходя дальше мили от дома. Адер была для них чем-то вроде легенды, поводом для сплетен и догадок. И вот она перед ними – усталая, потная, верхом на лошади. Собирается рассказать, что весь их мирок будет уничтожен, а те, кто пытались его защитить, – убиты.
Она подняла взгляд от толпы к пленникам, которых дюжина Сынов Пламени поставила на колени посреди площади. Приговоренных было шестеро. Двое так избиты, что кровь заливала лица, а головы болтались, как у пьяных. Они свалились бы, если бы не поддерживающие сзади солдаты. Те стояли навытяжку, глядя прямо перед собой, – воплощение дисциплины, но Адер видела их разбитые костяшки и кровь на доспехах. Она не знала, заслужили ли пленники у их ног такого обращения. Может быть, они бросались на Сынов – десятки солдат уже пострадали от рук разъяренных аннурцев, – а может, всего лишь отказались повиноваться приказу. Адер поймала себя на желании выяснить, кого винить: солдат или горожан, на желании разузнать, кто первым начал.
«Разве ты не в курсе? – угрюмо спросила она себя. – Что бы здесь ни произошло, первой начала ты, когда отдала приказ расчистить улицы, когда натравила этих бронзовых людей с мечами на тех, кто всего лишь хочет отстоять свой дом, всего лишь противится гибели всего, что знали в жизни».
– Идет война, – заговорила Адер, повысив голос, чтобы замолчали другие голоса, у нее в голове. – Мы ведем войну с ургулами – и проигрываем.
– Ургулов никто не видел, – выкрикнули из толпы, – а город жгут эти ублюдки.
– Эти ублюдки, – повторила Адер, – готовятся к сражению. Ургулы прорвали фронт Северной армии. Сейчас они скачут к городу. Все, что останется невредимо за стенами, станет для них щитом, укрытием, лазаретом для их раненых. Сохранив эту часть города, мы рисковали бы всем остальным, а если они захватят Аннур, все мы, позвольте заверить, умрем страшно и в невообразимых мучениях.
– Мы? – снова закричали из толпы. – Вы-то отплывете с последним отливом, переберетесь в другие дворцы.
Пока правил ее отец, такой дерзости и представить было нельзя, но прошедший год сильно ударил по Аннуру.
Власть императора – иллюзия. Есть дворец, есть дворцовая гвардия, присягнувшие императорской семье эдолийцы, есть легионы и, конечно, горящие глаза Интарры – подтверждение божественных прав рода Малкенианов. Все это ничего не значит. Ничего.
В сердце любой власти – тайна. Людям видится, что власть в руках правителя, в ее руках, что она, Адер, отнимает ее у народа. Видимость обманчива. Власть – это то, что народ дает, дает добровольно, пусть бы и не сознавая того, пусть бы и нехотя. Богатый купец, платящий налог на каждую кипу сукна, раб, день за днем живущий под ярмом, моряк, позволяющий чиновникам короны обыскать свое судно, солдаты, держащие строй, как бы ни был нелеп и безумен приказ, – все эти люди дают правителю власть. Приносят, как приносят жертву.
Адер довольно изучала историю, чтобы раз за разом дивиться этому феномену. Даже величайшие из авторов не могли его объяснить. Возможно, люди страшатся хаоса, предполагали эти авторы, страшатся насилия. Или им не хватает ума восстать. Или они слишком счастливы и довольны жизнью. Или слишком забиты. Какая бы причина ни двигала миллионами мужчин и женщин, уступающих свою свободу, один урок история повторяла снова и снова: человек повинуется до тех пор, пока не перестанет.
Адер читала том за томом: вот люди, словно очнувшись от общей дремоты, отказываются отдавать власть. Иногда искра, запалившая пожар, была очевидна: голод или убийство, – но чаще причины оставались неявными, вызывали бесконечные споры. От чего-то в блистающей стене власти возникала трещина. Трещина разрасталась вглубь и вширь, пока не становилась видна каждому. И тогда рушилось все здание. Под завалами гибли люди, миллионы людей, в том числе и те, что первыми восстали против своего правителя.
«Так это начинается», – подумала Адер, вглядываясь в толпу и гадая, не сейчас ли разлетится в ее руках стеклянный пузырь власти.
– Вы жжете наши дома! – крикнул кто-то. – А после, когда придут ургулы, вы устроитесь в тепле и уюте, бросив нас ночевать на пепелище.
Ропот уже слишком затянулся. Рядом с Адер шевельнулся Лехав – подвинулся в седле, высвобождая меч. Она услышала, как за спиной готовятся Сыны Пламени, и мягко придержала за руку своего военачальника, чтобы тот дал ей сказать.
– Ошибаетесь, – заговорила Адер. – Идти нам некуда. Нигде нет тепла и уюта. В огне весь мир, но даже будь это не так, я осталась бы здесь. Я встану на стене, когда подойдут ургулы, и, хоть я не воин, если дойдет до боя, буду сражаться.
– А если стены падут?
– Тогда я отступлю в город, – кивнула Адер. – Буду прятаться по чердакам и подвалам. Буду ночью украдкой подбрасывать яд в пищу врага, резать глотки, калечить лошадей. Когда прекратится подвоз зерна, когда наши рыбаки не смогут ловить рыбу, я буду есть крыс. Буду спать, забившись под половицы. Буду драться, пока жива, а когда меня убьют, стану призраком. Я буду являться им в кошмарах, буду когтями драть ургулам кожу, пока те не станут шарахаться от каждой тени. Я не оставлю этот город даже после смерти, потому что это мой город. Мой, так же как и ваш, и какая бы армия ни встала против нас, я не уйду.
Она помолчала, тяжело вдыхая горячий воздух. Сжимающие бока лошади бедра дрожали. Она останавливала взгляд на каждом лице, ожидая новых дерзких выкриков, ожидая, что толпа наконец кинется на нее. Нет, не кинулась. Посреди площади камнем встала тишина.
– Я буду сражаться с ургулами, – тихо закончила Адер. – Буду их убивать.
Она повернулась к приговоренным, к съежившимся людям, ожидающим петли:
– И прикажу убить всякого, кто мешает мне сражаться.
Адер натянула на лицо маску неколебимой решимости. К горлу подступила желчь.
Она говорила Лехаву, что сходит со стены, чтобы предупредить жителей, но это была неправда – не вся правда. Она хотела, чтобы они восстали. Она каждый раз представляла, как это будет: как тысячи рук вцепляются в нее, стаскивают с коня, втаптывают в мостовую. Трусливая мысль, но каждый раз, когда солдат затягивал петлю, она завладевала Адер: если она умрет, если толпа порвет ее на части, она будет свободна больше этого не делать, свободна от всего, что ей еще предстоит.
42
«Ничего не выйдет», – подумал Каден.
Большую часть пути они провели в седле, скакали на уведенных из селения лошадках пустынников – сперва по ровной местности, потом по первым увалам Анказа. Но когда холмы сменились скалами и крутыми ущельями, измученные животные стали спотыкаться.
– Придется пешком, – простонал Длинный Кулак.
Это было невозможно. Каден мог бы пройти сколько-то по равнине – вероятно, миль десять волочил бы усталые ноги, но здесь, в горах? Перед ними вставали кроваво-красные утесы, на тысячи локтей уходили прямо в бледно-голубое брюхо небес. Их стена разверзалась расщелинами, извилистыми проходами к нагорьям впереди, но и эти расщелины были крутыми, их забивали обвалившиеся валуны, перегораживали нанесенные бурей стволы. Такая дорога – тяжелое испытание даже для отдохнувших, здоровых беглецов, а среди них троих не было ни здоровых, ни отдохнувших. Они день и ночь будут пробиваться по ущелью – и это если Длинный Кулак знает дорогу, – а позади солдаты ил Торньи, а впереди зыбкая надежда незамеченными миновать Рашшамбар, крепость Присягнувших Черепу.
