«Может, год назад, монахом, – думал Каден, сосредоточившись на боли в бедре, проникавшей с каждым шагом все глубже, – я и смог бы здесь пробежать, но я уже не монах».
Это Тан верно отметил. И все же им ничего не оставалось, как бежать или повернуть обратно на мечи солдат, поэтому они бежали.
Хромавшего по расщелине Кадена преследовала память о гибели умиала – грызла мозг и сидела в груди болью сильнее той, что терзала ступни и колени. Каден мог бы ее отстранить, как учил его Тан, мог бы гладко скользнуть в прохладную пустоту ваниате, но это почему-то представлялось недостойной уловкой. Ему казалось до странности необходимым принять страдание. Как будто Длинный Кулак был прав, как будто боль облагораживала, а ваниате, сулившее легкий побег от нее, в самом деле оскверняло.
Каден оглянулся на Длинного Кулака, гадая, как держится он.
Шаман шагал неровно, шаркал ногами, но двигался быстро, словно забыв о запекшейся ране в боку. Что касается Тристе, год назад, при бегстве через Костистые горы, Каден видел, на что она способна, а сейчас девушка успела отдохнуть и много лучше Кадена была готова к отчаянному переходу на запад.
И все же чем дальше они бежали, тем больше он находил в себе сил; странным образом возвращался памятью тела в бесконечные дни, когда карабкался на вершины и бегал по Вороньему Кругу. Не то чтобы боль унялась, просто стала привычной, словно он возвращался в усталость, как возвращаются домой после долгой отлучки. Вначале он на каждом шагу боялся сломаться, теперь же новый шаг представлялся возможным, и, хотя все тело дергало от усилий, Каден с движением солнца по небу все отчетливей понимал, что готов продержаться целый день.
К тому времени, как они дошли до скальной стены и углубились в заваленную битым камнем расщелину, продираясь сквозь разросшиеся вдоль русла кусты, он нашел в себе силы двигаться и даже ускорять шаг. Оглядываясь вниз на ущелье, он иногда видел пробирающихся следом солдат, не менее двадцати человек. Впрочем, он старался не оглядываться, смотрел в землю под ногами и думал не далее ближайших нескольких шагов.
Он так глубоко ушел в движение, что едва не пропустил выхода на седловину. Расщелина в песчанике сужалась, теснила плечи, под конец стала совсем непроходимой, а когда он выбрался наверх, ему открылся спуск в гладкую крутую долину – красные, желтые и золотистые каменные скаты. Каден, не раздумывая и не останавливаясь, зашагал шире, откинул плечи для спуска под гору, наметил глазами путь между зарослями и разбросанными валунами, пошел вниз.
Его остановил крик Тристе. Первой мыслью было, что случилась беда, что их настигли солдаты ил Торньи. Он оскользнулся, останавливаясь, обернулся, но Тристе не смотрела назад. Она указывала на Длинного Кулака. Шаман еще бежал, но каждый шаг его грозил перейти в падение. Он не замечал уже, куда ступает. Пустые глаза уставились в далекий горизонт, на открытое ему одному видение. Бесконечный бег был бы тяжким испытанием и для здорового, а Длинный Кулак не был здоров. Раскаленный клинок закрыл рану, но внутри кровь продолжала течь и скапливалась багровым пятном под бледной кожей. Каден с Тристе покрывали милю за милей, а ургул все это время медленно умирал.
– Надо передохнуть, – сказал Каден, пошатнувшись на непослушных ногах. – Попить.
Длинный Кулак его не услышал. Он ковылял вниз, пока Каден не ухватил его за плечо. Тяжесть шамана едва не свалила наземь обоих. Остановившись, раненый тяжело навалился на Кадена. Тристе догнала их, устало покачала головой и согнулась, упираясь ладонями в колени, хватая ртом сухой воздух.
– Ему нужно отдохнуть, – повторил Каден.
Тристе на него не смотрела, не откликалась и, может быть, даже не слушала, но обращался Каден к ней. В какой-то точке их долгого пути равновесие сместилось. С самой Поясницы шаман держал над головой Кадена, точно блестящий клинок, угрозу боли и безумия и готов был обрушить этот клинок щелчком пальцев. И даже после удара Тана, еще несколько часов после оазиса с деревушкой, он оставался бесспорным предводителем маленького отряда.
А теперь нет. В теле еще жил бог, но казалось, Мешкент ошарашен и приведен к молчанию слабостью избранной им плоти.
«Он этого никогда не испытывал, – понял Каден, вглядываясь в ургула. – Все люди умирают, это так просто, но он никогда не проживал этого изнутри».
– Нельзя… – Тристе неопределенно махнула рукой в сторону, откуда они пришли, – нельзя останавливаться. Они…
Она задохнулась. Каден, обернувшись, прикрыл глаза от полуденного солнца и взглянул вниз по расщелине. Солдат он не увидел, но ему открывалось не более четверти мили, а свистящий между камней горный ветер позволял расслышать только собственное хриплое дыхание.
– Где кента? – спросил он, снова повернувшись к Длинному Кулаку.
Шаман не ответил. Каден схватил его за плечи:
– Далеко еще?
Взгляд этих бездонных глаз прояснился не сразу. Ургул взглянул на Кадена, потом оглядел красные каменные стены и расщелины Анказских гор.
– Туда, – наконец проговорил он, указывая на юго-восток. – Там боковое ущелье. По нему и вниз.
Каден окинул взглядом изрезанную землю. Со своего места он мог насчитать десятки ущелий, лабиринт трещин и гребней в песчанике. Все они рано или поздно привели бы вниз, но к кента вел только один путь.
– Как нам его узнать? – спросил Каден, щурясь на юг. – Есть примета?
– Колонны, – выговорил Длинный Кулак.
И, словно подстегнутый собственными словами, бросился бегом.
– Какие колонны?
Шаман не обернулся. Тристе с застывшим в изнеможении лицом покачала головой и понеслась следом.
Каден не спешил за ними. Переводя дыхание, он следил глазами за двумя фигурками на крутом склоне. Издалека они выглядели совсем людьми – светловолосый ургул и черноволосая аннурка, оба спотыкаются, оба обессилены. Расстояние скрыло паутину шрамов на коже Длинного Кулака, его глаза и пугающую красоту Тристе. Их можно было принять за беженцев, задетых и безжалостно сорванных с места большой войной. Два человека среди миллионов, пытающихся всего лишь выжить.
«Совсем не похожи на богов, – думал Каден, наблюдая за ними. – Как они могут быть богами?»
А за этой мыслью пришла другая, темная: «Как они могут выжить?»
Чудом было уже и спасение из той деревушки, удавшийся побег в горы. Но как скудно казалось это чудо против предстоящей битвы. Даже легкость, с какой Длинный Кулак расправился с деревенскими, не обещала спасения, и Каден, переводя взгляд от убегающих к громадам Анказа фигурок, подумал: «Не видать нам победы», и словно принесенная с востока пыль затянула сознание.
Отчаяние опустилось на него свинцовой тяжестью, обтянуло все тело, как сшитый по мерке плащ. В Ашк-лане он не знал отчаяния. А если что и бывало, то не более чем эхо, легкая тяжесть в костях, медлительность разума, которую он умел распознать и отогнать от себя. В те времена он не знал настоящей цены дару хин, не понимал, какую тупую тяжесть изо дня в день носят в себе другие люди. Даже в Аннуре, в бессмысленных спорах с советом над расползающейся, изорванной тканью республики, он не чувствовал такой безнадежности.
