«И надежды, – подумалось ему. – И ненависти».
Ил Торнья его предал. И Адер. Но тогда они виделись пешками, фигурами, которыми можно пожертвовать, переиграть и снять с доски. Даже собственное поражение, своя смерть и гибель всего человечества представлялись тогда ясной, но бесцветной картиной вроде морозного узора на окне.
А после встречи с Длинным Кулаком эмоции хлынули ярким, горячим потоком. Гнев и страх били его, колотили, затмевая все усилия рассудка, как бьют кружащие в водовороте бревна. Он снова почувствовал себя ребенком в море чувств, в неподвластной ему могучей струе. Лишь ваниате обещало спасение, и вот Каден застыл на седловине, среди утесов, под рвущим одежду ветром и, смиряя дрожь во всем теле, соскользнул в пустоту, где снова мог свободно дышать. Из пустоты он проводил взглядом пробирающихся на юг Длинного Кулака и Тристе – истерзанные тела, уносящие в себе богов.
«А если их и не станет, – холодно и легко пришла в пространство ваниате новая мысль, – велика ли беда?»
Он медленно повернулся от удаляющихся человечков к изгибу огромного ущелья. В вышине, расправив неподвижные крылья, беззвучно кружили на далеком невидимом ветру два коршуна. Эти коршуны подчинялись своему предназначению, не ведая ни любви, ни отчаяния. И эти пики, краснее и ярче человеческой крови, выбитые из желтого, белого, рыжего песчаника силами мощнее человеческих рук, – какое дело этим горам до мужчин и женщин, до богов и тех, кто на них полагается? Какое дело небу? И солнцу?
Его мысли непрошено заполнило видение громадного неподвижного пространства: горы и за их камнем просторы земли, простирающиеся на запад и на юг до океанов, – пустой мир, где холмы, русла вод и камни нетронуты, не осквернены людской суетой. Нет ни домов, ни стен каменоломен. Нет прорезавших землю дорог. Ни кораблей, ни лодок.
«Разве так хуже?»
Как просто было бы отойти в сторону. Он оглядел долину и ущелья. В четверти мили от него стояла скала, отвесная каменная игла. Он видел такие и в Костистых горах. На вершине есть площадка, чтобы сесть, изучить местность, полюбоваться, как склоняется солнце, как люди ил Торньи натравливают ак-ханата в последний рывок. К тому времени Длинный Кулак с Тристе уйдут далеко – он едва ли их увидит и наверняка не услышит их криков. В ваниате их смерть не отзовется никаким чувством. А потом… Он шагнет из пустоты в еще большую пустоту, широкую, как небо. Ему даже не придется за нее сражаться.
«Вот от чего предостерегал меня Киль, – подумал он, – что однажды я просто уйду».
Он помнил, что когда-то, не так давно, опасался этого, но не помнил почему. Мир переполнен исходами хуже пустоты и тишины. В эту самую минуту солдаты по всему Аннуру рассекают мечами черепа, умирающие от оспы дети всхлипывают, истекая кровью во сне. Мужчины крадут, и женщины тоже крадут, сваливают добычу блестящими грудами, рычат и орут, отгоняя подошедших слишком близко. Почему бы ему не уйти в горы?
Каден глубоко вздохнул. Воздух вошел в легкие, как свет. А потом с юга долетел крик. Он медленно развернулся в пространстве пустоты и нашел взглядом Тристе, тонкую вдалеке, как травинка. Она махала руками над головой, звала его. И голос ее донесся ниточкой звука:
– …ко мне. Пожалуйста! Скорей!
Такая тонкая нить, ворсинка, почти ничто, но она зацепила какой-то уголок его сознания. Он медленно выдохнул светлый воздух, отпустил ваниате, снова ссутулился под грузом надежды и боли и двинулся на юг по следам этих хрупких спотыкающихся богов.
Напрасно они боялись пропустить колонны. Склоны Анказа были засыпаны камнем, ветер придал валунам странные нездешние формы – гигантских блюдец, грубого подобия лиц, – подвесил в невероятном балансе скалы с массивными вершинами и тонкими осиными талиями, но даже среди этого каменного зверинца колонны сразу притягивали взгляд. Они стояли у входа в ущелье, которое начиналось как естественная канавка, узкая прорезь в земле, но вскоре становилось шире и глубже, уходя в глубину крутых каменных стен. Колонны ветер тоже не пощадил, подточил и скривил их идеально ровные стволы, но они остались высокими, в пять раз выше Кадена, и прямой луч высокого солнца выявил на поверхности вьющиеся по всей высоте письмена.
– Что это? – спросил Каден.
Никто ему не ответил. Обернувшись, он успел увидеть, как запнулся Длинный Кулак, упал на руки, потом рухнул на землю. Тристе тихо заскулила, но подойти не пыталась. Каден оглянулся на север. Трудно было судить, но ему слышался стук выбитых подошвами камешков, цокающих об уступы в сотнях локтей под обрывом. Каден шагнул к шаману, неловко опустился на колени.
– Мы дошли, – сказал он, указывая на колонны.
– До ущелья, – уточнила Тристе. – Где кента?
Длинный Кулак не отвечал. Он часто, неглубоко дышал, бледная кожа стала пепельной. Выступивший на лбу пот прилепил к голове длинные волосы.
– Это тело, – выдохнул он, – сдает.
Тристе с гневным недоумением уставилась на него:
– Ты же залечил рану.
Длинный Кулак покачал головой. Слабо, будто мышцы шеи вдруг обмякли.
– Я прижег рану на коже, – ответил он. – Наружу кровь не выходит, но натекает внутри.
Он слабой рукой дотянулся до полы безрукавки, но не сумел ухватить ткань, словно пальцы разучились сжиматься. Каден сам приподнял одежду и замер. На боку у шамана кровь запеклась хлопьями, но это было далеко не худшее. Длинный Кулак не ошибся: горячий нож закрыл рану, но под кожей кровь натекла широкой полосой от подмышки до бедра, от середины груди через бок к спине. Светлая кожа вздулась, кости и тугие жилы утонули в крови.
«Он умирает, – понял Каден. – Теперь все равно, доберемся ли мы до врат. Он вот-вот умрет».
Паника скреблась в уголке его разума, как скребется попавшая лапкой в мышеловку мышь. Каден обратился внутрь себя, мысленными пальцами ухватил ужас и придавил его. Мышь утихла на мгновение и заскреблась снова, еще громче и настойчивей. Пустота манила, но Каден ее отпихнул.
– Что мы можем сделать? – спросил он, бережно ощупывая рану.
– Вы? – Длинный Кулак поднял бровь. – Ничего. Ваше искусство здесь бессильно. У смертных нет нужного инструмента.
Он повернулся к Тристе и закашлялся, забрызгав грудь алой артериальной кровью. Ее стало больше, много больше, словно внутри порвалось что-то важное. Когда приступ все же прошел, по подбородку шамана стекала розовая мокрота. И выговорил он единственное слово, шуршащее, как шепот ветра:
– Сьена…
Тристе уставилась на него. И, поняв, отшатнулась, как от пощечины:
– Не могу…
Длинный Кулак поднял руку. Просительно или в новой судороге, Каден не понял.
– Эта плоть отказала, – сказал он, кривя губы над окровавленными резцами, и повторил: – Сьена!
Это было уже не просто имя – призыв. Призыв через преграду двух человеческих тел, через стену в сознании Тристе, за которой нашла себе уголок богиня.
