– Как звали твоего брата? – спросил он.
– Оберан, – ответил солдат.
Валин повернулся к юноше лицом:
– Что ж, будем надеяться, Оберан мертв.
Гром раздался на рассвете. Гром не от расколовшей небеса молнии, не перемежающийся тишиной грохот, а тихий непрерывный гул – рокот копыт, так далеко на севере, что Валину приходилось напряженно ловить его слухом. Но он приближался. Валин выбрался из промозглого угла, где провел одинокую ночь, нащупал дорогу по разбитому коридору наружу, поднялся на стену. От болот на востоке поднимался туман – густой, как дым, влажный, пахнущий зеленью, а солнце то ли было скрыто тучами, то ли стояло еще слишком низко, не грело.
Легионеры провели ночь на стенах (их тихий храп сливался с рокотом на севере), и Валин, проходя между спящими, подумал, не поднять ли тревогу, но отбросил эту мысль. По его неточным подсчетам, ургулы были милях в десяти. Может, в крепости и оставались еще дела, последние приготовления, но главное было сделано, да к тому же едва ли кому из этих спящих предстояло живыми сойти со стен. Их сны в утреннем тумане, стоявшем над крепостью, – кошмары или светлые и хрупкие видения, укрывшие их от действительности, – эти сны, скорее всего, для них последние.
Осторожно переступая через похрапывающие тела, Валин добрался по гребню до башни и по выкрошившейся лестнице поднялся наверх. Смотреть было не на что, если бы он и мог смотреть, зато здесь легче дышалось, меньше пахло грязью, мочой и безнадежностью.
Блоха отыскал его, когда солнце наконец пробилось из-за утренних облаков. Валин узнал шаги на лестнице (командир крыла чуть припадал на правую ногу, видно, из-за старой, не до конца зажившей раны) и узнал твердое, ровное биение сердца. Блоха встал у бойницы рядом с ним. Совсем близко, но долго молчал. Лес на востоке звенел птичьими голосами: поползни и синицы, сойки и козодои тянули тысячи звонких нитей. Валин пытался распутать их, отделить песню от песни.
– Уходил бы ты, – заговорил Блоха. – Здесь только будешь путаться под ногами.
Валин отпустил птичьи трели. Все равно их заглушали копыта.
– Не буду путаться.
– Ты слепой.
– Только пока не дерусь. Только пока не соберусь умереть.
Блоха помолчал, потом сунул ему в руку полоску солонины:
– Тогда поешь.
– Я долго жил в лесах, пока мы не отправились тебя искать, – покачал головой Валин.
– Молодец. А все равно надо есть.
Валин повернулся к нему лицом, взвесил то, что собирался сказать, попытался сдержать подступивший гнев.
– Ты не знаешь, чего мне надо.
Любой другой попятился бы от такого тона. Блоха не дрогнул. И ни намека на запах страха.
– Знаю, – тихо сказал он. – Ты рос у меня на глазах, Валин. Я тебя учил.
– Ты учил глупого мальчишку, мягкого, как летняя травка. Поверь, я – не он.
– Знаю. Очень жаль.
Валин на миг лишился дара речи.
– Жаль? – выдавил он наконец. – Тебе жаль? Тот мальчишка был слабак. Он был медлителен. Глуп. Может, у меня нет глаз, но в те времена я был слеп, как пень. Я потерял птицу, потерял крыло, сидел, глядя, как погибает Лейт, и чего ради? Чтобы меня прирезала родная сестра. Чтобы уступить ил Торнье, свалиться с башни…
Дыхание горячо резало ему грудь, сердце колотилось, как после пятимильного забега, но остановится он не мог.
– Теперь я сломан. Халова развалина, зато больше не глуп. Не мягкотел. Теперь, сцепившись с тобой, как в Ассаре, я бы тебя порвал. В клочья.
Этого он говорить не собирался, но сказанное было правдой. И сейчас, бушуя, он чувствовал в себе что-то не вполне свое – ту часть себя, которую осквернила изготовившаяся к удару сила сларна. Никто, даже сам Блоха, против нее бы не выстоял.
– Ты меня учил, – говорил Валин сдавленным до тихого рычания голосом. – Только мне следовало усвоить твою науку годом раньше.
– Нет, – ответил Блоха. – Не так.
– Ты мне не веришь. Ладно, не верь. Погоди, пока подойдут ургулы.
– Я говорю не о сражении.
– Тогда о чем? – спросил он, покачав головой.
Блоха долго молчал.
– Знаешь, почему я стал кеттрал? – спросил он.
– Только не вываливай на меня кучу дерьма про защиту империи и аннурского правосудия.
– И не собирался. Я рос в Ганабоа. Я и думать не думал о том, что принадлежу к империи. В кеттрал пошел ради Финна.
Внутри у Валина что-то оборвалось.
– Финн Черное Перо…
Он слышал, как кивнул Блоха – борода зашуршала об одежду.
– Он тоже из Ганабоа, сын капитана. Об этом всегда забывали, потому что кожа у него светлее обычного для наших. В общем, когда стали вербовать в кеттрал, Финн согласился. И я пошел с ним, потому что любил его.
Валин онемел. Лесные птицы смолкли, будто и они услышали грохот приближающейся орды. Любовь… Этого слова он никогда не слышал от кеттрал. Гнездо выбивало из них подобные мысли задолго до Пробы.
– Я тогда не знал, как это называется. Мы были детьми. Просто он был мой лучший друг. Я и помыслить не мог остаться в Ганабоа без него. Финн уже в те времена мастерски владел луком. Когда на остров пришли кеттрал, устроили состязание и обещали взять к себе победителей, Финн не усомнился, что нужен Гнезду. И был прав. А я ни хрена не умел, не знал толком, за какой конец нож берут. Все твердили, что я дурак, что меня под хохот всего Ганабоа запинают насмерть на арене. Да так бы оно и вышло. – Он помолчал, припоминая. – Они были правы. Насчет пинков точно правы. Чего они не понимали, это как крепко мне хотелось. Я решил так – если вставать раз за разом, если не сдаваться, кеттрал придется меня взять, а если они меня возьмут, я останусь с Финном. К концу схватки мне сломали три ребра, два пальца и лодыжку. Пока меня не оттащили, я успел отгрызть пол-уха пареньку постарше меня. Месяц потом не мог ходить, но на Острова пробился. Я тогда думал, это конец, но ты знаешь, как оно бывает. Это был далеко не конец. Потом пошли тренировки. Проба, первые задания, снова тренировки. Хватало, чтобы любого свести с ума. Я видел, как сходят с ума мужчины и женщины тоже. Видел, как они ломаются.
– Но тебя это не сломало, – заржавевшим голосом произнес Валин.
– Мне это было легко.
– Легко… – Валин закашлялся.
Блоха помолчал.
– По крайней мере, не сложно, – поправился он. – У меня в голове засела одна мысль: если буду упорным, если хорошо себя покажу, я буду с Финном. В любом дерьме смогу его защитить. Вот о чем я думал при каждом утреннем заплыве через Кентом драный пролив. Вот о чем я думал, целыми днями махая клинком на арене. При каждом сбросе на воду. При каждой посадке на лету и заучивая карты и языки. «Может, это понадобится, – думал я, – чтобы его защитить. Может, как раз это его и спасет».
