Валин потянул носом воздух, рассчитывая учуять намек на горящие под землей фитили кеттральских взрывснарядов. Без толку. Он уловил лишь кровь и конский пот, мочу и ужас. Оставалось только верить в скрытую под ногами Балендина взрывчатку. Ньют, несомненно, знал свое дело, но если он допустил ошибку, если заряд не взорвется, битве конец. Лич просто снесет стену, и ургулы хлынут в пролом, убивая всех на своем пути.
– Дайте мне кого покрепче, – проговорил Балендин; в голосе, разносящемся над кровавой землей, слышалась самодовольная усмешка. – Такого, чтобы не сломался от первого надреза ножом. Я хочу дать ему время. Я хочу, чтобы эти солдаты на стенах прочувствовали всю глубину отчаяния.
Он, конечно, говорил на аннурском. Ургульский лич успел выучить, но сейчас он обращался к легионерам, напрямую к их страху. Эта мысль ударила Валина, как пощечина.
– Их надо отвлечь, – сказал он.
Хуутсуу покачала головой:
– Ургулов?
– Солдат. Наших солдат. Пусть смотрят на что угодно, лишь бы не на Балендина. Нужно отнять у него их страх.
Поздно.
С последним воплем пленника рухнул огромный кусок стены Миертинского форта. Не было ни взрыва, ни сотрясения – ничего похожего на работу кеттральских снарядов. Только скрежет камня о камень, поначалу как бы неохотный, прозвучал, может быть, шагах в сорока к западу от Валина – будто небывалый гигант налег плечом на тяжелые плиты, уперся пятками в землю и надавил. Стоявшим на стене аннурцам хватило времени недоуменно или предостерегающе вскрикнуть. А потом строение, достигнув невидимой точки, за которой не могло уже держаться, обвалилось внутрь, и грохот падающих камней смешался с воплями раздавленных.
– Вот так, – произнес Балендин, когда шум наконец затих, и помедлил, как если бы выбирал самую сочную грушу на рыночном прилавке. – Теперь можно покончить с этими глупостями.
Блоха уже несся к пролому, отдавая на ходу приказы. Сигрид прокашляла что-то – наверное, ругательство, а потом мир снова взорвался шумом: панические крики легионеров смешались со злобными победными воплями ургулов, развернувших лошадей для решающей атаки.
– Где же взрывчатка твоего Блохи? – крикнула Валину Хуутсуу.
– Слишком рано, – покачал головой тот.
Он слепо повернулся к небу, но ушедшее за тучу солнце не давало тепла, не позволяло оценить, высоко ли стоит. Для него с тем же успехом могла быть полночь.
– Надо удержать стену, – сказал Валин. – Удержать его на месте.
Хуутсуу сплюнула:
– В стене пролом на десять человек в ряд. Наши проскачут насквозь…
– Нет, – оборвал ее Валин, – не проскачут.
Он толкнулся ногами о гребень, поправил топоры и спрыгнул на землю перед укреплением. Приземлившись вслепую, едва не сломал лодыжку. Одна нога ударилась в землю, другая – о мягкий труп павшего воина. Тело отозвалось быстрее мысли, перекатилось, извернулось, не дав порваться натянувшимся связкам. Поднявшись, он оказался в темноте: стена позади, грохот копыт накатывает с севера.
Первый шаг в пролом вышел слепым, неверным. Он слышал, как бранится наверху и сзади Хуутсуу, но она не стоила внимания. Сейчас важно было только добраться до пролома и убивать. Ему вдруг захотелось этого так, как хочется воды человеку, много дней пробиравшемуся через пустыню. Насилие уже тянуло его к себе впившимися в тело крючками смертей. Он спотыкался о камни и трупы, подхватывался, опираясь на топоры, и бежал дальше на запад, в темноту – как к свету, к жизни, к свободе.
Перед самым проломом, перед ударом ургулов, к нему пришло черное зрение.
Кеннинг Балендина снес участок стены на десяток футов, но от нее осталась груда битого камня, через которую предстояло перебраться ургулам. Блоха занял позицию на вершине этой груды, Сигрид – в нескольких шагах позади, и Афорист с ней рядом. Командир крыла громко распоряжался легионерами. Те спотыкались, многие обливались кровью, но все равно пытались построиться, встать в ряд перед налетающими с севера ургулами.
– Валин, – проорал Блоха. – Отходи ко мне!
Валин замялся, застряв между строем аннурцев и приближающейся бурей. А потом медленно, с невесомыми топорами в руках, отвернулся от легионеров, от сомнительной защиты стены и соратников, обратился к северу, навстречу скачущим лошадям, бросив короткое: «Нет».
Бой был сном о крови и счастье. Впервые с того дня, как ил Торнья лишил его глаз, Валину выпало больше нескольких мгновений зрения. Его, ставшего зрячим, захватило сражение, несло и швыряло, он бил и рубил, так что кровь заливала лицо и руки до плеч. Он не мог знать, сколько продолжалась битва. Иногда рядом оказывалась Хуутсуу. Иногда ее не было. Он слышал, как позади – далеко позади – что-то приказывает Блоха, но Валина командир уступил бою. Его выкрики относились не к слепцу, а к строю удерживающих стену аннурцев, и Валин их не слушал, не пытался понять. Слова стали кривыми и бесполезными рядом с кристальной прозрачностью крови. Он купался в ней, как в теплом море. Бой длился без конца, но он не знал усталости. Пока те наступают, он будет убивать, убивать, убивать.
Он рубил ургула за ургулом, валил людей и коней, сплеча опускал тяжелые железные лопасти топоров, уклонялся, уходил от удара, разбивал черепа, выдергивал лезвие. Он смеялся, он понимал, что давно смеется, полный ужасающей радости.
Когда пригорок наконец взорвался, сила удара отшвырнула его на полшага. Сверху дождем посыпались камни и комья земли. Через миг он понял, что это означает.
Заряды Ньюта. Балендин мертв.
Эта мысль не принесла радости. Взрыв означал конец сражения. Его будто обокрали, будто перед ним закрыли широкую дверь. У победы был ржавый вкус.
46
Невысокий каменный постамент – может быть, алтарь древнего храма – стоял посередине. На нем сидела Тристе. Не скованная цепями, не связанная, ничем не удерживаемая, – как видно, ил Торнья счел, что довольно будет толстых каменных стен и полудюжины часовых за единственной дверью. Эту комнатушку не сравнить было с подземными камерами Мертвого Сердца и стальными клетками имперской тюрьмы, но их и не требовалось. Тристе не пробилась бы сквозь три десятка вооруженных аннурских солдат, а и пробилась бы – что дальше? Можно было целую вечность обыскивать руины города, так и не найдя кента.
«Мы в его руках, – думал Каден. – Угодили прямиком в капкан».
Они и живы были только потому, что ил Торнья собирался их использовать: Тристе как наживку, Кадена – как полезного предателя своего рода.
Поражение должно было жалить больно, но Каден обнаружил, что недоступен его жалу. После стычки с кшештрим он онемел, изнемог до костей. Все силы выжгло усилие сохранить лицо, держаться обдуманной лжи и усмирять в себе бога. Он казался себе фитильком, оставшимся на дне светильника, когда выгорел весь воск и захлебнулся огонек.
Спасибо хоть Мешкент наконец умолк. Каден и сейчас ощущал, как бог шевелится в его сознании, испытывая стены в поисках выхода, но после ухода ил Торньи Мешкент стал не так настойчив. Рано или поздно Каден сломается. Так он устроен. Он обессилеет, и тогда бог завладеет им целиком.
