«А почему бы и нет?» – спросил себя Каден.
Пусть Мешкент ослеплен гордыней, но он и вправду силен – его мощь Каден ощущал как яркую невыносимую тяжесть. А главное, ил Торнья, при всей его предусмотрительности, о нем не знает. Тристе опоили, а заставить и Кадена выпить адаманфа кшештрим не догадался. Так просто, очень просто было бы… сдаться, отдать Владыке Боли разум и тело, и пусть Мешкент по-своему бьется с кшештрим. Пусть он победит.
Это означало бы, что Кадена не станет, но много ли стоит Каден? Он полжизни учился задувать угольки своей мысли и достиг наконец успеха. Он может мгновенно и в полной мере уничтожить свое «я». Все, что для этого нужно, – его согласие.
– Ты пришел меня добить? – спросила Тристе.
Ее тихие слова оборвали ниточку размышлений Кадена. От незримой карты своего разбитого сознания он вернулся в комнату. Стража оставила гореть на полу светильник, но его слабый огонек не мог озарить все помещение. Уголки и своды потолка терялись в тенях.
Он хотел возразить, но передумал. Люди ил Торньи наверняка подслушивают, да и что он мог сказать? Он стращал Тристе ножом, грозил вонзить в ее тело, чтоб выманить наружу богиню. И то была не пустая угроза. Он бы ее исполнил, если бы успел.
– Ил Торнье ты нужна живой, – ответил он наконец.
– Живой? – повторила Тристе.
Она бросила на него взгляд, а потом откинулась спиной на камень, уронив руки вдоль тела и вся обмякнув от дурмана или от изнеможения. Только глаза бегали, будто что-то высматривали в темноте наверху.
– В качестве наживки, – объяснил Каден. – Для Длинного Кулака.
– Ты бы поосторожней, – равнодушно посоветовала Тристе. – Смотри не выдай чего тем, кто слушает.
– Нечего мне выдавать, – ответил Каден. – Он все знает. Знает, что ты носишь в себе Сьену. Знает, что мы с Мешкентом шли тебе помочь.
Тристе ответила сухим, горьким подобием смешка.
– Он все знает, – повторил Каден. – Вычислил еще до того, как я ему рассказал.
– А то как же? Он же кшештрим. Все это… для него просто игра. Мы для него – камешки на доске. – Она устало качнула головой. – Так Длинный Кулак ушел? Значит, вовсе он не умирал?
Так говорят о выдуманном персонаже давно наскучившей истории.
– Он ушел.
– А я приманка. Для Длинного Кулака. Или для Мешкента. Для всякого, кто захочет меня проглотить.
– Ты хотя бы жива.
Тристе приподнялась, уставилась на Кадена, будто проверяла, не ослышалась ли. И уронила голову, с треском ударившись затылком о камень. Девушка даже не поморщилась. Будто не заметила.
– Приманка уже не жива, Каден. Червяк на крючке может воображать себя живым – он извивается, извивается, но стоит заглянуть на несколько мгновений в будущее, чтобы понять, что его ждет: либо его убьет рыба, либо он так и умрет, корчась на крючке. Он, поцелуй его Кент, мертв с той минуты, как стал наживкой. Червяки тупые, они не понимают. А я не червяк. Я знаю, что меня ждет.
– Всех ждет, – тихо ответил Каден. – Протяни подольше – и все равно умрешь.
– Так уж и всех, – резко возразила Тристе. – Генерал твоей сестры, он ведь жив. И суке у меня в голове смерть не грозит.
– Это кшештрим и боги. Они не такие, как мы. Бедиса вплела нашу судьбу нам в кости.
– Я знаю, Каден. Думаешь, я не понимаю? Чего я пока не поняла, так это почему мы до сих пор ее не исполнили. – Она покачала головой – та моталась по выветренному камню, как на ниточке. – Чтобы прервать жизнь, хватит одного маленького ножика. Даже ножика не нужно. Ничего не нужно. Просто не есть пару недель…
Каден вглядывался в нее: безупречная кожа в паутине шрамов, светящиеся фиалковые глаза.
– Если ты рвешься умереть, – наконец заговорил он, – могла бы исполнить обвиате в Аннуре, пока было время.
– Я не смерти боюсь, я не хочу помогать ей. Она у меня в голове, Каден. Ты не представляешь, каково это. Даже вообразить не можешь. – Тристе протяжно, глубоко вздохнула и выдохнула. – Я росла в храме, там постоянно толковали о насилии.
– Лейны… – покачал головой Каден.
– Ты способен хоть немного помолчать? – Наконец в ее голосе появилась угроза, намек на прежний пыл. – Монахи столько лет учили тебя молчать, а слушать не научили?
На язык просились полдесятка ответов. Каден их отогнал. Тристе хочет, чтобы он слушал, – он будет слушать. После долгой паузы она заговорила шепотом:
– Храмовые стены не означают для женщины безопасности. Демивалль и другие старшие лейны ставят охрану, заводят правила, призванные защищать жриц, но невозможно защитить всех и от всего. Бывает, женщина не может закричать, а иногда может, но не кричит. Тебе внушают, что твой долг – доставлять удовольствие. Наслаждение – суть твоей веры. Ты не ставишь ее под сомнение. Нельзя сказать: «Постой!» Да, клиенты, полупьяные, наглые, они ведь заплатили – внесли пожертвование, или как там, но дело не только в клиентах, тут сама атмосфера такая. Если ты не стала проводником наслаждения, тебе здесь не место, и потому жрецы и жрицы терпят то, что с ними проделывают. Клиенты приходят и уходят, но в душах самых святых служительниц Сьены навсегда остаются раны.
Она замолчала, приоткрыв губы: задыхаясь или выпуская беззвучный крик. В памяти Кадена встала Луетта Морьета, мать Тристе, выдавшая дочь по требованию отца. Своей ли волей Морьета возлегла с Адивом? Хотела ли от него ребенка?
– Вот так, – ворвался в его мысли голос Тристе. – Со мной богиня проделала то же самое – то, что проделывают с женщинами по всему миру, только хуже. Она у меня внутри. Она не просто поимела меня и ушла, она пыталась стать мной. И возможно, пытается до сих пор. Ты понимаешь?
Каден обдумал ответ:
– Многие с радостью приняли бы присутствие своего божества. Сочли бы за честь отдаться. Должно быть, так думал человек по имени Длинный Кулак, пока Владыка Боли не присвоил его смертное тело. Такое принятие – выражение веры.
– Отвратительно! – бросила Тристе, глядя невидящими, будто мертвыми, глазами. – То же самое говорят женщинам мужчины после… «Ты сама этого хотела. Я король, я министр, атреп, император – ты должна была хотеть». Так вот что я тебе скажу, Каден…
Она повысила голос, приподнялась на локтях, села и наставила на него дрожащий палец. Выдавленные наконец слова вырвались из горла пронзительным воплем:
– Ни хрена я этого не хотела!
Она задохнулась. Ночь была холодной, но лицо Тристе блестело от пота. Кадену пришла мысль шагнуть к ней, утешить, но чем он мог ее утешить? Никакие слова не годились, а любое прикосновение вдруг показалось грязным.
– Я не прочь умереть, – говорила Тристе, повторяя свои же слова, но в голосе на этот раз звенела сталь. – Но я скорее позволю этому кшештрим заживо содрать с меня кожу, позволю разобрать меня по суставу, чем стану помогать богине, решившей, что меня можно просто присвоить, укротить, превратить в себя.
