Тристе круглыми глазами разглядывала и весы, и человека на них.
– Какой ужас, – прошептала она.
– Совсем наоборот, – заявил Герра. – Эта самое тихое место на нашей вершине. Только здесь мне никто не докучает.
Помолчав, он поправился:
– Обычно. Кого это ты привела, сестра моя?
– Знакомых, – ответила Пирр. – Почти императора всего Аннура и немножко потрепанную шлюху. Довольно милые молодые люди, хоть и очень серьезные.
– Для тебя все слишком серьезные. А где тот ургул, жрец боли?
– Ушел, – скривилась Пирр.
– К богу?
– Возможно. Трудно сказать. Он прыгнул в реку, но ургулы на удивление живучи.
– А твои братья и сестры?
– Принесли последнюю жертву.
Даже это известие не нарушило покоя жреца. Он так долго оставался без движения, что Каден задумался: не заснул ли. Пирр, казалось, никуда не спешила, так что молчание в конце концов нарушила Тристе:
– Мы пленники?
Герра поджал губы.
– Почти все люди пленники, – ответил он. – Я слышу в твоем голосе страх. Ты живешь в нем, как в клетке. Ты пришла сюда за свободой?
– За свободой? – нерешительно переспросил Каден.
– За свободой, – подтвердил Герра. – Освободиться от уз своих страхов. Хотите вступить в орден?
– Прежде чем отвечать… – произнесла Пирр.
Тристе ее не дослушала.
– Нет! – зарычала она. – Мы пришли потому, что выбора не было, а не чтобы стать убийцами.
– Если меня не обманули, – мягко ответил Герра, – в Аннуре ты отдала Ананшаэлю больше душ, чем любой из наших жрецов. Люди шепчутся, что ты посреди аннурского дворца перебила сотни людей. Воистину великий дар.
Лицо Тристе застыло маской ужаса и ярости, опущенные руки сжались в кулаки. Но ответила она не громче ветерка:
– Я не нарочно. Я не хотела. Я не убийца.
– Слова словами, – возразил Герра, – а дела делами. Однако я поверю тебе. У каждого есть что принести в дар богу. Если не хочешь убивать, можешь умереть.
– Нет, – заговорил Каден, подступая к краю обрыва под ворчание и шипение Мешкента. – Прошу тебя! За этим стоит очень важная история.
– Любая история, – не шевелясь и не открывая глаз, ответил Герра, – кажется важной тем, кто в ней запутался. Ананшаэль разрубит путы. Умирать не так трудно, как тебе кажется. Мы будем рядом.
В Кадене полыхнул страх. Он его затоптал и сквозь дым в сознании постарался сосредоточиться.
– Мы наверняка сможем договориться. Однажды мой отец заплатил Пирр, чтобы та спасла мне жизнь.
– Что я и сделала, – вставила женщина. – Та сделка год как исполнена.
– Так я снова заплачу. Аннурская казна…
– Пустое. Вы явились сюда, в Рашшамбар, а значит, так или иначе должны послужить богу. Раз вы не обучены приносить жертвы, станете жертвами. – Герра пожал плечами. – Разница не так уж велика.
– Тогда мы вступим в ваш орден, – сказал Каден.
Ему нужно было время, возможность подумать, составить план. Потом можно будет сбежать.
– Мы станем Присягнувшими Черепу.
– Нет, – едва ли не с жалостью ответил Герра. – Вы уже открыли правду. А сейчас ты говоришь не по убеждению – это отчаянная ложь ищущего спасения существа. Сегодня вы уйдете к богу, мы отметим вашу жертву песней. Пирр поможет вам подготовиться.
Разговор был окончен, и Пирр, чуть помедлив, взяла Кадена за плечо. Он сбросил ее руку, оглянулся на пройденный путь. До моста было недалеко – может, четверть мили, – но по ровной вершине горы не убежать, не пробиться с боем. Чтобы спасти себя и Тристе, чтобы спасти бога в себе, он должен был убедить этого человека – и убедить сейчас же, пока не заточены ножи и не зажжены костры. Разум лихорадочно искал, что бы предложить. Каден принудил его замереть, а потом соскользнул в ваниате.
Изнутри невозможно было понять, что так волновало его миг назад.
«Итак, мы умрем, – думал он. – И боги окажутся оторваны от нашего мира».
Это не выглядело такой уж катастрофой. Предостережения Киля об опасностях ваниате отдались эхом в пустоте. Каден обдумал их, рассмотрел в холодном свете и отложил в сторону. Уделил взгляд покойно раскинувшемуся Герре (тот так и не пошевелился) и перевел на горы. Зачем дожидаться ножей Присягнувших Черепу? Все можно закончить в несколько шагов, уйти от страха и боли, от желания спастись и ярости. Жрец в некотором смысле прав: Ананшаэль дарует свободу – свободу столь полную, столь совершенную, что ее нельзя отнять. В его мысли прорвался тихий всхлип Тристе – человеческий всхлип, какая бы богиня ни укрывалась в ее теле, – всхлип безнадежно одинокого, сломленного создания.
«И она тоже освободится, – думал Каден. – Ананшаэль спасет и ее».
После Ашк-лана жизнь Тристе превратилась в цепь ужасов и побегов, плена и мучений. Разве могла она не радоваться небытию?
И тут Мешкент, словно подслушав его безмолвные размышления, забился, взревел: «Нет!»
Это слово скользнуло по гладкой кожуре ваниате.
«Я видел, что несешь этому миру ты, – мысленно произнес Каден, – и ясно вижу другой путь».
Пирр настороженно наблюдала за ним. Не обращая на нее внимания, Каден сделал шаг к обрыву и еще шаг, остановился на краю. В воздухе под ним лениво кружил коршун. На дне пропасти грызла камень узкая речушка. Когда-нибудь и эта гора сотрется в песок, а песок смоет в море. Ни следа не останется от места, где он стоит. Ни следа Рашшамбара и жрецов. Таков порядок вещей.
– Я сам принесу жертву, – негромко сказал Каден, глядя вниз и воображая невесомость падения и другую, большую невесомость смерти. – Обойдусь без ваших ножей.
– Нет!
Голос был немногим громче шепота. Сначала Каден усомнился, слышал он ушами или слово прозвучало внутри его сознания. Но звук повторился:
– Нет.
Это был не Мешкент. Его умоляла Тристе.
– Не надо, Каден. Пожалуйста, не надо.
Собственное имя позвало его вернуться. Странное дело. Хин много лет учили его, что слово не равно вещи, что имя – просто набор звуков, нацеленных в изменчивую истину и вечно пролетающих мимо. Имя – Каден – связано с ним не более, чем его дыхание. Оно, как и любое слово, было ошибкой, и все же, произнесенное Тристе, оно позвало его обратно.
«Я не могу ее спасти», – сказал он себе.
«Но можешь быть рядом, когда она будет умирать».
Чей это был голос? Уж наверняка не Мешкента. И не его. В нем говорило что-то старше рассудка – древнее, как кости, вросшие в плоть, его последняя связь с человечеством, вплетенная в очищенные от всех чувств мысли. То, от чего не укрыться даже в пустоте ваниате, да и не голос это был, а бессловесная истина его существа, его принадлежности, и он медленно, медленно отпустил ваниате.
