Вернулся страх – сжал сердце в кулаке. Бешеная ярость Мешкента, почти неслышимая в пространстве ваниате, снова рвала разум.
«Дай мне свободу. Покорись, и я сокрушу этих букашек. Я разожгу в них такой огонь, что они будут гореть тысячу дней, и только потом отдам их трусливому богу».
Каден отбросил его слова.
– Но прежде, чем принести жертву, – сказал он, – я задам один вопрос.
Жрец задумчиво кивнул.
Каден снова бросил взгляд вниз, в поджидающую пустоту, и поднял глаза.
– Ты хочешь убить меня? – тихо спросил он. – Или хочешь убить кшештрим?
Герра впервые открыл глаза. Они оказались темными, зелеными, как листва.
– Убьете вы нас здесь, – наступал Каден, – или отпустите, Ананшаэль скоро нас получит. Мы смертны. В этом году или в следующем мы склонимся перед его волей. А вот кшештрим…
Он оставил слово висеть в воздухе. Герра медленно сел и обернулся к нему:
– Кшештрим уничтожены.
– Не все.
– Это правда? – обратился старик к Пирр.
– Всякое болтают, – пожала плечами женщина. – Но ведь люди постоянно болтают.
– Это не болтовня, – возразил Каден. – Я могу назвать имена. Имена и способ до них добраться, сразиться с ними.
Герра помрачнел:
– Ты уже солгал однажды в попытке не платить долг богу.
Каден ответил на его взгляд:
– И ты распознал эту ложь. Послушай меня. Кшештрим ходят по этой земле бессмертными, презирают суд вашего бога. – Он склонил голову к плечу. – Скажи одно слово, если я лгу, и я тут же уйду к Ананшаэлю.
Молчание длилось долго. Ветер точил свое острие о камень. В синеве над головой неподвижно горело солнце. Казалось, прошли годы, прежде чем Герра кивнул:
– Удивительны пути бога. Я поразмыслю над этим за молитвой.
– А когда закончишь молиться? – спросил Каден.
– Тогда узнаю, отдать вас Ананшаэлю или выслушать имена, которые ты хочешь мне назвать, – улыбнулся Герра.
С уступа позади невысокого домика Каден разглядывал скребущие небо горы на западе. После долгих дней бега у него дергало мышцы бедер. На подошвах вздулись волдыри, прорвались кровью, потом под лохмотьями отмершей кожи набухли новые. И они тоже полопались. Он бережно ощупал растрескавшуюся, воспаленную кожу. До Рашшамбара ему некогда было замечать боль, и не было иного выбора, кроме как продолжать бег. А теперь, в роскоши неподвижности и тишины, боль воспрянула, одновременно ныла и жгла, пробирала до самых костей.
Словно в ответ ей, встрепенулся Мешкент, снова навалился на стены своей клетки, испытывая их раз за разом.
«Выпусти меня!»
Это были не слова, а нечто древнее и чуждое, шевельнувшееся в сознании, как будто Каден на миг взглянул вокруг чужими глазами или увидел чужой сон. Он медленно, тщательно проверил тюрьму для бога, укрепил и подпер стены там, где они истончились, потертые мигом сомнений, растрескались от проникающей терпеливее льда усталости, – и восстановил их.
«Нет», – безмолвно ответил он.
Вспышка багровой ярости.
«Эти твари выпотрошат тебя, если узнают, что ты меня носишь!»
«Они не узнают».
«Ты рискуешь всем».
«Вся жизнь – риск, – сказал Каден. И еще: – Как исполнить обвиате?»
Он долго ждал ответа, ждал ужасного напора Мешкента на стены. Но дождался лишь молчания, и бог в его сознании замер в каменной неподвижности. Каден медленно выдохнул, вытянул вперед ноги и принялся разминать мышцы поясницы. Далеко над пропастью парила на восходящих потоках пара незнакомых ему черных птиц. Так похоже на Ашк-лан – только в Ашк-лане он, даже юным учеником, не был пленником. Не таким. Он никогда еще не жил под прямой угрозой смерти.
Нельзя сказать, что с ним и Тристе дурно обращались. Наоборот. После приема у Герры Пирр проводила их в скромный домик у самого края обрыва вроде того, в котором жила сама Присягнувшая Черепу. В двух его комнатах стояли две кровати, в песчаниковой стене был устроен очаг, а над ним висели на крючках чугунные горшки и сковородки.
– Чей это дом? – спросила Тристе, с опаской оглядывая простое жилище.
– В последнее время, – ответила Пирр, – он принадлежал двум жрецам: Хелтену и Чему.
– Где же эти Хелтен и Чем?
– Ушли к богу, – легко, обыденно ответила убийца. – Вчера, когда мы явились за вами, их убили аннурцы.
Каден задержался в дверях, изучая ее лицо:
– Почему за нами явились?
– Я сказала, что с вами Длинный Кулак. Не знала, что он сбежал.
– Какое дело Присягнувшим Черепу до Длинного Кулака? – удивился Каден.
– Хотели его выручить, – презрительно бросила Тристе, свирепо оглядываясь, словно попала не в скромную хижину, а в темницу Мертвого Сердца. – Жрецы смерти явились спасать жреца боли, чтобы весь мир подчинить своим ненормальным богам.
– Как видно, в твоем борделе не удосуживаются обучать теологии, – сурово ответила Пирр.
– Убийство – не теология, – огрызнулась девушка.
– Напротив, – возразила Пирр. – Если бы шлюхи толковали тебе не только о монетах да удовольствиях, ты бы знала: мой бог, Владыка Могил, издревле враждует с Мешкентом. Перед лицом жестокости бога-кота лишь суд Ананшаэля – милостивый суд. Мы – я и мои браться и сестры – шли не спасти ургульского шамана, а убить его, пока он не распространил свою чуму еще шире.
– Чуму? – зашипела Тристе. – Суд? Милость? Ты убийца! Все вы убийцы! Наемные головорезы! Твой бог – бог крови и костей, смерти и гибели. Какое в этом правосудие?
– Единственно истинное правосудие, – просто ответила Пирр.
Мимолетный гнев уже оставил ее, сменившись несвойственной женщине серьезностью. С того дня, как Каден увидел Пирр в Ашк-лане, ему представлялось, будто ее ничто на свете не заботит, даже собственная жизнь. Смерть и поражение она встречала смехом или просто пожимала плечами. Прошел год, и вот они, хоть и ненамеренно, вторглись в область, которую она почитала святыней.
– Какая справедливость в убийстве спящих? – не уступала Тристе. – В убийстве детей? В том, чтобы рубить добрых наравне со злыми?
– Вот в этом и справедливость: Ананшаэль не щадит никого. Император или сирота, раб или верховный правитель, жрец или шлюха – он приходит за всеми. Твоя госпожа, Сьена, раздает наслаждение по своей прихоти. Одни проживают всю жизнь в блаженстве, другие каждый день бьются с болью и мучениями. Сьена одних жалеет, других презирает, и только Ананшаэль равно справедлив ко всем. Сьена любит видеть, как отвергнутые ею корчатся в когтях ее любви: спасти отданную Мешкенту душу может только Владыка Могил.
– Они в союзе! – заспорила Тристе. – Все песни и легенды…
