– Песни и легенды лгут, – перебила Пирр. – Дай волю Мешкенту, мы бы вовсе не умирали. Он бы жарил нас над огнем, сдирал кожу с костей, а мы бы жили вечно в крови и воплях, ощущая муку каждым клочком тела. Мешкент ненавидит деяния моего бога, ненавидит открытый Ананшаэлем выход, ненавидит его спасительный, его последний покой.
«И вот это я запер в себе, – думал Каден. – Вот это существо спасаю, спасая себя».
Ему вдруг подумалось, что стоило все же шагнуть с обрыва, пусть даже оставив Тристе наедине с Присягнувшими Черепу. Между тем Тристе, немо приоткрыв рот, уставилась на Пирр и не сразу выплеснула скопившуюся внутри ярость:
– Не верю!
Пирр скривила губы в знакомой усмешке:
– И в этом тоже справедливость Ананшаэля. Он открывает свое безграничное убежище даже неверующим.
С этими словами Присягнувшая Черепу их оставила. Ни угроз, ни предупреждений, что будет, попытайся они бежать. Она задержалась только, чтобы указать им на поленницу снаружи и созревшие на грядке овощи, после чего ушла. Тристе еще постояла, глядя ей вслед большими глазами, а потом выругалась, ушла во вторую комнату и захлопнула за собой дверь. Каден поспорил с собой – не пойти ли за ней, но отбросил эту мысль. Он вдруг ужасно устал, но вряд ли сумел бы заснуть, вот и вышел на уступ за домом и сидел теперь, по-хински поджав под себя ноги, в тысячах миль от тех холодных гор, где из мальчика стал взрослым. Вершины здесь были другими, но небо казалось таким же пустым, и его краски так же сгущались с закатом, сменяя лазурь и плотную лиловость чернотой.
Тристе отыскала его, когда взошла луна. Она успела снять башмаки и тихо ступала босыми ногами по камню. Каден сделал движение к ней, но остановился. Тристе, что бы ни говорила тогда на краю обрыва, его ненавидит, и не без причины. Ее предали не Пирр и не жрецы смерти, а Каден – сперва в Мертвом Сердце, потом в собственном дворце. Если она сейчас пришла сюда, так только потому, что больше идти было некуда.
Она села в нескольких шагах от него. Оба долго молчали, глядя, как луна всплывает по звездной россыпи. Где-то за их спинами призрачным многоголосьем звучал хор Присягнувших Черепу. У хин тоже была музыка: тихие зудящие песнопения из нескольких шершавых нот, истирающих личность. Здесь было совсем иное. Сплетающиеся мелодии смерти двигались от диссонанса к разрешению, перебегали из регистра в регистр. Если музыка хин была каменной, то эта – человеческой, отмечавшей ход времени, каждым звенящим болью переходом предвкушавшей неизбежность конца.
Подняв наконец взгляд на Тристе, Каден увидел, что девушка беззвучно плачет. Слезы ярко блестели под луной. Она не смотрела ему в глаза.
– Так не честно, – шептала она. – Ни хрена не честно.
Он не знал, говорит она о новом плене, о божестве в себе или о присутствии Кадена. Возможно, обо всем разом. Он искал, что сказать, чем объяснить все, что сделал и чего не сделал. И не находил.
– Мне жаль, – сказал он.
Слово было слабым, как ночной ветерок, но из всех слов на свете одно это казалось сейчас правдой.
Тристе покачала головой.
– Может, надо было им уступить, – сказала она. – Присягнувшим. Пусть бы убили нас, и конец.
Каден вгляделся в ее лицо:
– Впервые слышу, как ты предлагаешь сдаться.
– А за что мне бороться? – спросила Тристе.
В словах была горечь, но тихая: огонь наконец прогорел.
– За это? – Она обвела рукой небо и камни, затем указала на свою изодранную кожу. – За это? Та бессердечная тварь, убийца, в одном права. По крайней мере в одном: Мешкент, если захватил тебя в свои когти, уже не выпустит.
– Слишком долгий путь ты прошла, чтобы просто умереть.
– И ты тоже, – ответила она. – Можно было нам просто остаться в том шатре. В твоем монастыре. Пусть бы Мисийя Ут порубил нас своим широким мечом.
– Не пришлось бы столько бегать, – согласился Каден.
– Много чего не пришлось бы, – кивнула Тристе. – Как ты думаешь, сколько из-за нас погибло людей?
– Не знаю.
– А за что?
– Не знаю.
Тристе наконец взглянула на него.
– Ты так и не сказал, – заговорила она, – почему вообще вернулся в Аннур.
Каден отвел взгляд от темной пропасти неба, чтобы взглянуть на нее:
– Я едва не отказался возвращаться. Отчасти меня уговорил Валин. – Он покачал головой. – Тогда казалось, так будет правильно.
– Правильно сражаться с людьми, которых ты даже не знаешь, за трон, на котором не умеешь сидеть?
Каден долго не отвечал. В лунном свете он мало что видел, кроме ее глаз: двух блестящих точек за путаницей темных волос. Ночь скрыла прорезанные ишшин шрамы, скрыла пьяную остекленелость взгляда, и сейчас ее легко было принять за ту девочку, что год назад попала в Ашк-лан. Тристе тогда была так растеряна и испугана – еще больше Кадена, но она была… живой, пылала решимостью и, что уж вовсе невероятно для девушки, похищенной у матери и брошенной через весь континент к ногам императора, – была полна надежд.
Каден вспомнил, как она накинулась на Пирр Лакатур, когда та убила Пирума Прумма. «Кто ты такая, – негодовала она, – что решаешь, кому жить, кому умирать?» Он вспомнил, как она бежала по горам, не отставая от монахов. Конечно, она черпала силы в скрытой внутри богине, но от боли страдало ее тело. Богиня не избавила ее от тяжести в мышцах, не пощадила ее изодранных, окровавленных ступней. И даже такая побитая, она сыграла свою роль в спасшем их всех замысле, не испугалась изменников кеттрал и похитившего ее из дома лича.
Надежду вырезали из нее ишшин, но не только ишшин. Ее отнял сам Каден, сказав правду об отце и матери и снова, когда загнал Тристе в темницу Копья Интарры. Сколько бы зла ни причинили ей ишшин, он был не лучше. Девушка вынесла насилие от врагов, но насилие того, кого считала другом, сломило ее дух.
– Привычка – это цепь, сковывающая десятки тысяч, – процитировал Каден мудрость хин.
Тристе отломила от каменной полки кусок, покатала в руках и швырнула вниз. Он канул в бесконечную тишину, как в бездонную пропасть.
– Не было у тебя привычки сидеть на троне. Тогда еще не было. Когда я впервые тебя увидела, ты мне показался… – Она сбилась, не договорила.
– Была привычка действовать и привычка думать. Я никогда не сидел на троне, но рассудил, что Аннуру нужен император. И что миру нужен Аннур. Малкенианы правили столетиями, и эту мысль я тоже получил по наследству. Монахи пытались отучить меня от привычки рассуждать. Не сумели.
– Вот бы они и меня отучили, – пробормотала Тристе. – Я всегда верила, что мать меня любит.
Она прижала к груди стиснутые кулаки, словно удерживая в них невидимую драгоценность. Ее била дрожь.
– Может быть, и любила.
