– Она меня ему отдала, – зашипела Тристе. – Адиву. Она меня выдала.
Слова падали камнями, будто мысль о предательстве рвала ее изнутри. Девушка испустила долгий дрожащий вздох.
– Правы были твои монахи. От наших привычек одни несчастья. Мы ими сами режем себе грудь, как клинками.
Впервые после бегства из оазиса Каден позволил себе вспомнить Рампури Тана. Он словно заново увидел, как старый монах, скрежеща переломанными костями, поднимает накцаль для последнего удара. Тан, спасавший его от засады аннурцев, обучивший его ваниате, оставшийся в Мертвом Сердце, чтобы прикрыть его бегство. Тан, так долго привыкавший к жестоким обычаям ишшин и все же отыскавший путь к свободе. Даже Тан с его твердым неколебимым взглядом, с его каменным разумом в последние дни увидел, что мир пошатнулся.
«Каменный разум».
Каден обдумал пришедшую ему мысль. Да, подходит. Разум, любой разум, подобен горам и утесам, вырубленным из камня земли неуловимым движением, обтесанным дождями и ветрами и не способным себя изменить.
Каден долго молчал, прежде чем возразить девушке:
– Хин во многом были правы, и особенно хорошо им давалось задувать, вычищать, отсекать. – Он отвернулся от Тристе в пустоту за обрывом. – Монахи много говорили о том, что следует уничтожить. Но так и не ответили на вопрос: когда выметешь из себя страх и надежду, гнев и отчаяние, тысячи привычек разума, что останется?
Тристе молчала. Хоровое пение за их спинами поднималось и спадало, поднималось и спадало, как ветер.
– Зачем это надо – чтобы что-то осталось?
Так мог бы ответить Шьял Нин – вопросом на вопрос. Только настоятель, при всех своих годах и мудрости, никогда не переживал потери всего, во что верил. Тристе пережила.
От одного до второго удара сердца Каден решился.
– Бог во мне, – просто сказал он.
Тристе уставилась на него круглыми глазами, приоткрыв рот.
– Мешкент. – Она шепнула это слово, как шепчут лихорадочную молитву или проклятие.
Каден кивнул:
– Перед смертью Длинного Кулака. Я не… – Он искал слова, чтобы выразить то, что сделал для спасения бога и чтобы сковать его. – Я не знаю, как это получилось. Точно не знаю.
Должно быть, его слова звучали дико, совершенно безумно. Так подумалось бы любому, только не тому, кто сам жил с запертым в теле божеством.
– Жаль, – сказала Тристе.
Слова будто тянули из нее силой, рвали крюком из горла.
– Наверное, я это заслужил. За все.
– Никто такого не заслуживает.
На язык Кадену непрошено подвернулся афоризм Хин:
– Существует только то, что есть.
Хор Присягнувших Черепу наконец умолк. Тишина опасным зверем припала к земле между Каденом и Тристе.
– Но тогда, – наконец заговорила она, – если ты хочешь его сохранить…
– Обвиате, – снова кивнул Каден.
Ее лицо застыло.
– Я не буду. Не соглашусь, как меня ни стыди. Мне плевать, что сделаешь ты…
– Тристе, – позвал Каден.
Ему казалось, они плывут, как обломки камня в бескрайней пустоте. Она оборвала фразу, словно звук имени был для нее кеннингом лича. Каден протянул к ней руки.
– Я не знаю, – сказал Каден.
– Чего ты не знаешь? – насторожилась она.
Эта мысль была слишком велика, не умещалась в слова.
– Ничего, – наконец проговорил он. – За что я сражался. За что встал против ил Торньи. Спасал этих богов. Спасал наш род… Зачем?
Она смотрела молча. Его вопросы были лишь эхом ее собственных, но иногда так страшно слышать, как высказывают вслух твои сомнения, твое отчаяние. Может быть, молчание было единственным ответом, но Кадена тянуло и остальное втиснуть в слова, высказать все разом.
– Я думал, нас надо спасать. Надо спасать человечество. Думал, что мы достойны спасения. Но это всего лишь привычка. Всего лишь надежда.
– Как и все остальное, – прошептала Тристе.
Каден кивнул:
– А что, если это не так?
50
У Чилтена недостает зуба, от этого он присвистывает, когда говорит.
У Джалда голос тонкий, как у девочки, но он, невзирая на шутки остальных, каждый вечер перед сном поет песенки своей горной деревушки.
Йеммер сражается двумя мечами.
Никто не может забросить глыбу с человеческую голову величиной дальше Сандера.
Фент днем в бою смеется, а каждую ночь плачет во сне.
Тупица Том складывает в уме любые числа и каждый вечер подсчитывает убитых, подводит итог и записывает ставки.
Ха Чан наставил по развалинам крепости ловушки, теперь они каждый вечер ужинают крысами.
Белтон за два дня сорвал голос, отдавая приказы.
Бринт мочится в штаны каждое утро при первом роге ургулов.
Арик без умолку болтает о городишке своего детства, о пальмах вокруг озерца и о луне, которая оттуда почему-то кажется ближе.
Кел отрезает убитым ургулам уши, нанизывает на кожаный шнурок и носит на шее.
Грайн Кирпич поперек себя шире и знает наизусть триста крешканских поэм.
К концу четвертого дня на раскрошившихся стенах Миертинского форта остались только эти легионеры. Последние.
Четыре дня. Слишком мало, чтобы узнать человека, но к тому моменту, когда кровавое солнце закатилось за западные холмы, Валин понял, что этих знает. Конечно, не мелкие подробности жизни, но кому нужны подробности. Может быть, в другом месте, за сотни миль от войны, знать человека означает что-то другое. Для других людей – крестьян, купцов, рыбаков – все эти мелкие подробности, что копятся целую жизнь: имена родителей и питомцев, рассказы о пьяных выходках и большом горе, о сломанных костях и разбитых сердцах могли что-то значить. Но не здесь, где в темноте за кругом света от их костров молча сидел Ананшаэль, терпеливый и неизбежный.
Воины узнают друг друга иначе. Смерть всегда рядом, всегда готова снести нагромождения событий, из которых во всем мире состоит жизнь. Важен не отчет о прожитых днях, а нечто более насущное и мимолетное: высшая нота вопля, очерк кровавой улыбки, тембр молитвы. Кажется, если смотреть внимательно, если смотреть на человека правильно, всю его жизнь увидишь в одной черточке, все главное – в единственном поступке.
В другом месте Валин проникся бы отвращением к одним солдатам, полюбил бы других. Здесь, на стене, слова «неприязнь», «любовь» звучали глупо, бессмысленно. Можно ли возненавидеть человека, который стоит с тобой рядом, обливаясь потом и раз за разом спасая тебя своим окровавленным копьем? Может ли он тебе нравиться? Эти слова здесь попросту неприменимы. Они для иного мира – того, где людям доступна роскошь выбирать друзей, где можно уйти от того, кто сказал или сделал что-то не так. К концу четвертого дня всем им было невозможно уйти, невозможно бежать, невозможно судить кого-то иным, не кровавым судом.
