Удастся ли ему спасти Сигрид и Блоху, отвлекая на себя ургулов, пока не подоспеет Гвенна? Может быть, нет. Это ничего не меняло. Из его горла рвался рев, копившийся во всех тканях его тела со смерти Ха Лин. Крик вздымался, нарастал, не умещался уже в груди, словно тело растворилось в боли и ярости, оставив после себя не человека, а вопль в человеческом обличье, яростное рыдание, сорвавшее с себя перед смертью все узы, связавшие его с человеком.
И тут его рывком вернули назад.
Рука, обхватившая его вокруг туловища, была чуть слабее его руки, зато тверже, в ней была давно забытая Валином уверенность.
– Брось, болван.
Голос Гвенны над ухом и вся ее сила, сосредоточенная на простом деле – удержать его.
Он отбивался, не сводя глаз с Блохи и Сигрид. Ургулы смыкались вокруг них все тесней. Золотой птицы он нигде не видел. Валин извернулся в руках Гвенны, попытался дотянуться до топоров, но она прижала его, лишив дыхания. Как ни бился, Валин не мог разомкнуть ее объятий.
Она шипела ему в ухо, раз за разом повторяя одно и то же:
– Еще птица… Валин, мы же не одни, у нас еще четыре гребаных птицы. Они спасут Блоху. Надо уходить.
Посадки он не заметил, помнил только, что, когда они наконец взлетели, когда, все еще в объятиях Гвенны, он вознесся над боем и опасностью на огромных золотых крыльях, это не было похоже на спасение. А было похоже на смерть.
53
Почти неделю Присягнувшие Черепу их едва замечали. Каждое утро приходили юноша или девушка с корзиной еды – овощей, сыра, иногда копченого мяса, – а вечером кто-нибудь забирал пустую корзину. В остальном легендарно кровожадные жрецы Ананшаэля Кадена и Тристе не тревожили.
Никто не запрещал им выходить из дома, поэтому на второй день, после ночи мертвого от изнеможения сна, Каден ковылял по плоской вершине горы, поначалу с опаской, потом все храбрее: проходил между домами, изучал границы этой тюрьмы без стен и решеток. Остановили его только раз, когда он приблизился к мосту – единственной связи с внешним миром. Молодая женщина, стоя на четвереньках, тряпкой оттирала камень. При его приближении она поднялась, взглянула ему в глаза и покачала головой:
– Туда нельзя.
– Почему?
Он знал почему, но хотел услышать, что скажет она.
– Опасно.
– Я вырос в таких же горах.
– Опасны не горы. Солдаты. За нашими часовыми аннурцы. Десятки, и подходят все новые.
Каден взглянул через ее плечо на дальний обрыв, на широкий уступ, на красные в утреннем свете песчаниковые утесы. Он не видел там ни убийц, ни солдат, но в лабиринте расщелин и провалов нашлись бы тысячи укрытий. Там могла затаиться целая армия: несколько человек в лощине, полдюжины за валуном…
– Собираются люди ил Торньи?
Женщина только плечами пожала и вернулась к своей работе.
Кадену не пришлось долго искать Пирр. Наемная убийца стояла в тенечке, прислонясь к дверному косяку большого каменного амбара и наблюдая за происходящим внутри. Свернув к ней, Каден разобрал, что там идет бой или что-то вроде. Мужчина и женщина, сцепившись взглядами, как рогами, кружили, проводили ложные выпады, уворачивались, прощупывали разделявшее их пространство. Оба были обнажены выше пояса, кожа блестела от пота. Но оба, по всей видимости, были безоружны. Ни топоров, ни мечей, даже руки не сжаты в кулаки.
– Чем это они занимаются? – негромко спросил Каден.
Пирр оглянулась на него:
– Рисуют.
Каден прищурился. Когда глаза привыкли к полумраку, он увидел, что Присягнувшие Черепу сражаются все-таки не с пустыми руками. Каждый зажал между большим и указательным пальцем что-то маленькое, взблескивавшее сталью в луче из открытого окна. Иголки – тонкие, такими только подол подшивать.
– Рисуют?
– У нас здесь маловато бумаги, зато кожи вдоволь, – кивнула Пирр.
Она улыбнулась его недоумению и распахнула на себе одежду. На загорелой коже между грудями Каден увидел пестрый неразборчивый рисунок длиной не больше пальца. Казалось, кто-то пытался собрать изображение из сотен точек, но бросил это дело на полпути. В середине точки теснились густо, а к краям расплывались, будто татуировка растворялась в коже. Замысла художника Каден не сумел ухватить, хотя сочетание углов и линий шевельнуло что-то в памяти.
– Пустынный воробей, – подсказала Пирр. – Я видела похожих в вашем монастыре.
С ее словами картинка будто проявилась. В самом деле, воробей, хотя крылья обозначены лишь намеком.
– Зачем это? – спросил Каден.
Пирр запахнула рубаху и туже затянула веревочный пояс.
– Ананшаэль любит их песни. – Она высвистала долгую переливчатую трель, музыкальную, но так и не сложившуюся в мотив. – У нас у всех такие.
Она указала на поединок, как раз когда женщина, сделав обманный выпад, прорвалась вперед и с изысканной деликатностью уколола мужчину в грудь. Тот замер, улыбнулся, поклонился противнице. Затем оба подошли к пристроенной на подоконнике каменной чернильнице, чтобы окунуть иглы в тушь, и вернулись на середину площадки. Новый поклон, и все началось заново: кружение, прощупывание, выпады, отступления.
– Чтобы целиком наколоть птицу, – пояснила Пирр, – уходят годы. У самых проворных дольше.
– А когда рисунок закончен?
– Мы это празднуем. Музыкой и угощением. К концу праздничной ночи человек с птицей уходит к богу.
– Вы убиваете проигравшего?
– Тут не бывает проигравших. Просто одни уходят в объятия бога раньше, другие позже.
– Если объятия бога так уж сладостны, зачем это все? – покачал головой Каден. – Зачем тратить годы в таких поединках?
– Чтобы различить, в ком есть дар, – пояснила Пирр. – Медлительные и неумелые, состарившиеся для боя скоро становятся сами себе жрецами.
– То есть вы их убиваете.
– То есть они добровольно отдают свою жизнь.
– А те, что проворнее?
– Мы задерживаемся здесь дольше, – подмигнула ему убийца. – Чтобы нести в мир истину бога и его справедливость.
Каден засмотрелся на разворачивающийся поединок, но Пирр уже отвернулась, шагнула из прохладной тени в яркое солнце, утратив интерес к состязанию.
Каден пошел за ней.
– Ил Торнья знает, что мы здесь, – сказал он.
– Разумеется, знает.
– И придет сюда.
Пирр наградила его самой волчьей из своих улыбок:
– Разумеется, придет.
– Он не сможет взять с собой больше нескольких десятков людей.
– Нет, их соберется больше. Намного больше. Почти всех его гонцов мои братья и сестры убили, но двое ушли. – Она засмотрелась на восток, словно могла различить бегущих через Мертвые солончаки к ожидавшему в Моире подкреплению солдат. – Честно говоря, я в нетерпении. Тысячи потных молодых людей на обрыве за мостом! Аннурцы – не великие воины, но нельзя отрицать, что все эти переходы, переноска тяжестей, маршировки подтягивают мужчину. Какая жалость, что империя не принимает в их ряды женщин. Подтянутые женские бедра смотрятся лучше мужских. Все же и без того…
