В другое время Адер испугалась бы за свою советницу, пришла бы в ярость. В другое время она бы властно кликнула врача, потребовала уложить старуху, сменить ей одежду и повязки. Но сейчас, застыв в дверях, она могла думать лишь об одном.
– Где мой сын? – сухим, как пепел, голосом спросила она. – Санлитун. Где он?
Нира поморщилась:
– Жив.
– Жив? – От страха Адер слово за словом перешла на крик. – Жив? Ты его стерегла, ты его защищала, и ты являешься сюда… в таком виде и только и можешь сказать, что он жив?
Нира, которую знала Адер, должна была ощетиниться. Должна была хлестнуть ее тростью по костяшкам пальцев или влепить пощечину. Эта едва кивнула:
– Был жив, когда я уходила. Должен быть и теперь жив. Ублюдку он нужен.
– Кому? – вскинулась Адер. – Какому ублюдку?
Старуха взглянула ей в глаза, и внутри у Адер стало пусто.
– Ил Торнье, – выдохнула она.
– Твой сын у него, – устало кивнула Нира. – Твой сын, мой брат тоже.
Адер онемела. Рука словно обрела собственный разум и сама собой потянулась к бокалу, до тонкой хрустальной кромки наполнила его вином.
«У него мой сын».
Она стала поднимать бокал, потом снова взглянула на обмякшую на стуле Ниру и передала вино ей. Старуха взглянула так беспомощно, словно никогда не видела бокала. Адер налила себе и выпила. Нира вздрогнула, как бы очнувшись от сна, и последовала ее примеру. А когда снова заговорила, в ее голосе пробился отблеск прежнего пыла – пробился и сразу погас.
– Прости, девочка.
Допив вино, Адер покачала головой и налила заново. В груди теснились вопросы, десятки вопросов, но заговорить она была не в силах. Ей вдруг почудилось, что очень важно промолчать, словно не спросив, что случилось, не узнав ответа, она сделает случившееся несбывшимся. Пока они молчат, все это может оказаться сном.
Допив второй бокал, она положила ладони на стол – медленно, обдуманно выбирая опору. Она всмотрелась в узор древесины, задержала взгляд на тонких линиях и завитках, словно надеялась затеряться в их замысловатом сплетении.
«Трусиха, – сказала она себе. – Ты трусишь».
Она подняла тяжелый, как жернов, взгляд на Ниру:
– Рассказывай.
Женщина кивнула, одним глотком допила вино и еще раз кивнула:
– Надо было его убить. – Не голос, а гневный призрак голоса. – Надо было убить его еще в Аатс-Киле.
– А ошейник? – возразила Адер. – Твой огненный поводок? Он порвался?
– Такие не рвутся, – фыркнула Нира. – Его сняли.
– Но ведь он не лич!
– Нет. А Оши – лич.
Адер уставилась на нее:
– Оши его ненавидит! Оши бы убил его по первому твоему слову.
– Это пока не сказал своего слова кшештрим. – Нира с горечью покачала головой. – Я дура драная. Я думала: надела петлю ему на шею, велела помочь, исправить содеянное, и он станет помогать и исправлять. Они просиживали часами. Ил Торнья задавал вопросы: «Какое твое первое воспоминание: чье лицо ты увидел первым? О чем впервые плакал? Когда впервые увидел свою кровь?» и все такое. Сотни вопросов. Тысячи.
Она выдохнула, поморщилась, словно внутри что-то сдвинулось, и продолжила рассказ:
– Я не улавливала в этом смысла, пустая болтовня. «Не вопросами из нас сделали то, что мы есть», – говорила я ему. Он только улыбался – ты знаешь эту улыбку – и объяснял, что прежде, чем чинить, надо найти, где поломка. Я думала, он тянет время, без пользы, но и без вреда. Думала, могу подождать еще немного…
Она умолкла, но Адер уже понимала, что было дальше.
– Ил Торнья его обратил, – сказала она. – Перетянул твоего брата на свою сторону, и Оши снял с него ошейник.
Нира кивнула:
– Мой бедный безмозглый брат… Он и в хороший день небо от моря не отличил бы. Мне как-то пришлось его уговаривать, чтобы не объявлял войну деревьям. Он требовал вассальной клятвы от долбаной рыбы. Он не понимал… ничего не понимал, а кшештримский ублюдок возился в его помраченной голове, искажал прошлое, стирал воспоминания и подменял их ложью. Это, видать, было нетрудно.
– И ты не пыталась ему помешать?
– Я не знала. Узнала, когда пропал ошейник. Я пыталась остановить их обоих. – Она закрыла глаза морщинистой ладонью, словно воспоминания слепили яркостью, и заговорила шепотом: – Я бы его убила – брата. Я пыталась. Но он силен. Оши не в себе, но еще очень, очень силен.
Она рассеянно провела рукой по обгорелой щетке волос, поморщилась и отдернула пальцы.
– Он напал на тебя?
– Да, может быть. – Нира помолчала. – Он метал огонь, это точно, но не поручусь, узнал ли меня.
Нира разглядывала винный кувшин. Помедлив, взяла его уцелевшей сухой рукой и снова налила обеим.
– Ты тоже прибегла к силе, – медленно проговорила Адер.
Старуха тихо фыркнула:
– Ты думала, я стала бы драться с могущественнейшим в мире личем, царапаясь ногтями?
– Я думала, – ответила Адер, осторожно выбирая слова, – что ты стараешься не прибегать к силе. Твой брат ведь потому и обезумел, что слишком глубоко и часто черпал из своего колодца. Это и свело с ума всех атмани.
Нира поглядела на вино, покружила его в бокале и подняла к губам – словно не слышала. Она одним глотком осушила бокал и вернула на стол с такой осторожностью, что хрусталь не звякнул.
– Да, – наконец заговорила она, уставив воспаленные глаза на стекло. – Так и было.
– И?..
– И что? – Нира взглянула Адер в глаза.
– Теперь ты об этом не думаешь?
– Хочешь спросить, сумасшедшая ли я? – хихикнула Нира, как царапнула.
Адер всматривалась в ее лицо. Нира была с ней почти с самого начала – со дня, когда Адер бежала из Рассветного дворца. Она, единственная на свете, знала все.
– Ты мне нужна, – сказала наконец Адер. – Чтобы выжить, чтобы победить ил Торнью, ты нужна мне сильной и в здравом уме.
– А много ли мне проку от здравого ума? – тихо спросила Нира. – Я тысячи лет не прикасалась к своему колодцу. Я все время его чувствовала. Вот он, здесь. Ты не поверишь, как я его желала: как распаленная невеста желает проворного язычка между ляжек, как умирающая – воды. Милый Шаэль, как я его желала…
Нира покачала головой.
– Но не коснулась, – выдохнула Адер, заставив себя выдержать ее ужасный взгляд.
– Еще ты мне будешь напоминать, что я делала и чего не делала! – огрызнулась Нира.
На миг к старухе вернулась прежняя язвительность, в глазах загорелся знакомый огонь. И снова все ушло.
