– Ты, – огрызнулся Валин, – заключила со мной мир, потому что приняла за оружие. Ну так давай проверим.
Кровь билась у него в висках, в ушах, ревела, как пламя. Он и вторую руку опустил на топор:
– Проверим? Есть желающие?
Он, как камни, метал слова в зазубрины тишины.
– Остерегись, – резко одернула его Хуутсуу. – Эти воины повинуются мне, но ехать бок о бок с аннурцем им не по вкусу.
– Хочешь сказать, что не способна править своими людьми?
– Править! – Она выплюнула слово, словно оно горчило. – Это для императоров и их овец. Ургулы – свободный народ.
– Видел я вашу свободу. И шрамы от нее видел.
– Убога свобода, которая не оставляет шрамов.
Лагерь разбили до наступления ночи. В степях ургулы преспокойно скакали и в темноте, но северные леса с валунами и лезущими из земли корявыми камнями – опасная дорога даже для малорослых, твердых на ногу лошадок. Всадники собирали хворост для костра.
Его слабое тепло так и манило продрогшего от ночного морозца Валина, однако он не желал ночевать среди ургулов. Пока что никто не пытался его убить, но это не значило, что и не попытается. Может, ургулы согласны вместе с Хуутсуу искать Блоху. А может, и нет. Понимай он язык, знал бы лучше, но он не понимал и потому не знал. Он выбрал ровный клочок толсто устеленной палой хвоей земли – узкую полоску, заклиненную между двумя валунами. Обшарил руками и, убедившись, что подход есть только с юга, устроился спиной к камню. Было холодно, но к холоду Валин привык.
Сначала он не закрывал глаз, таращился в бесконечную бездну темноты. Между камнями выл ветер, взбивал мелкую крошку и трепал лохмотья, которые уделили ему ургулы. Если вслушиваться, в ветре различались голоса – пугали, дразнили, сводили с ума: еще немного, и уловишь в звуках смысл.
«Просто ветер, – твердил себе Валин. – Гребаный ледяной ветер».
Но ветер прорывал возведенную им стену слов, и понемногу он сдался, открыл разум его завываниям.
Так вопили жители Андт-Кила. Вопили, сражались и умирали, пока Валин, затаившись на маячной башне, смотрел, ждал и бездействовал. Ургулы жарили над костром полоски крольчатины, а Валину их стряпня напоминала смрад горелой человеческой плоти, обуглившихся в пожарах мужчин и женщин. Ночной холод когтями впивался в тело, но Валин вспотел, драные остатки кеттральской черной формы промокли насквозь.
Такими были почти все его ночи. И многие дни. С темнотой являлись воспоминания и с ними ужас, а выхода из темноты у него не было.
Рано или поздно, чаще к середине ночи, тело уставало дрожать и ему удавалось заснуть – изнемогающий разум накрывало жестокое беспамятство.
«Кое-что я исправил, – сказал он себе, вспоминая ребенка, носившего его имя, перепуганного, но отважно требовавшего спасти родных. – Однажды я поступил правильно».
Слова не помогали. Тело все так же дрожало, ржавые колеса памяти крутились по тем же наезженным колеям. Кеттрал научили его выбираться из крепостей десятка разных типов, но ни словом не намекнули, как уйти от собственных мыслей.
Он долго сидел так, дрожа от воспоминаний, – так долго, что чуть ли не с облегчением услышал шаги Хуутсуу в темноте: ноги легко ступали по ковру листьев и хвои, дыхание казалось теплым эхом сильного ветра.
Она остановилась чуть поодаль, должно быть разглядывая его. Стемнело давно, а со счета лунных месяцев Валин сбился и не отличал полнолуния от новолуния. Возможно, сейчас камни вокруг заливал яркий млечный свет.
– Что с тобой? – наконец заговорила она.
Он перестал дрожать – тело или разум распознали угрозу и готовились ее встретить. Чтобы женщина не возвышалась над ним, он сам встал, взялся за нож. Пояс тяжело, веско оттягивали два топора с короткими топорищами – их тяжесть была опорой, не давала уму соскользнуть во внутреннюю темноту.
– В котором месте? – спросил он.
– Что ты слепой, я уже слышала. И едешь ты, как слепой, и ходишь, как слепой.
– Значит, так оно и есть?
– Слепой не сделал бы того, что сделал ты у хижины зверолова. Слепой не выхватывает стрелы из воздуха.
– Может, тебя глаза обманули.
– Я видела то, что видела, – сердито возразила Хуутсуу. – Ты с пятнадцати шагов всадил топор в моего таабе. Или я узнаю как, или наши пути разойдутся.
Валин переждал двенадцать вздохов, хоть и чувствовал, как бьется о ребра сердце и поджимаются мышцы. Речь шла не о том, чтобы каждому двинуться своей дорогой, спокойно уехать прочь. Теперь без боя с ургулами не разойтись, и что-то в нем – то, что сохранило ему жизнь в водах Шрама и в зимнем лесу, – тянулось к бою, толкало выхватить топоры и рубить, рубить. Это должно было кончиться его смертью, но его и к смерти тянуло.
«Но Балендин еще жив», – угрюмо напомнил он себе.
Сколько он ни твердил, что покончил с войной, но то, что можно бурчать наедине с собой в ледяной тьме лесного логова, не стоило говорить там, где вокруг множество людей по горло в войне. Умереть он бы не отказался, он был готов умереть, но тогда почему бы не уволочь за собой Балендина?
– Я не все время слепой, – наконец признался он.
Ветер обстругивал острый край тишины.
– Не понимаю, – сказала Хуутсуу.
– Я тоже. Большей частью я вижу одну темноту. Слышу отлично. И чую. Но не увижу и руки перед собственным носом.
– А в бою?
– В бою иначе. Когда надо, когда меня хотят убить, я могу драться.
– Видишь? – резко спросила Хуутсуу, доверия в ее голосе не было.
– Да, – сказал Валин, вспоминая формы, вернее, не формы, а очертания, черные на черном, вырезанные его разумом из сплошной темноты. – Вижу достаточно, чтобы сражаться. Чтобы убивать.
– Так… – произнесла Хуутсуу.
Уронила небрежно, коротко. Слово не заглушило шороха выскальзывающего из ножен меча, участившегося пульса, переступивших по камням ног. Валин и без своего странного не-зрения знал бы, что надо двигаться, отражать удар, но помимо этого он увидел больше – меч рассек его слепоту, двигаясь и не двигаясь, медлительно до слез. Ему ничего не стоило проскользнуть под выпад, жесткой ладонью ударить ее в челюсть, так что она, щелкнув зубами, навзничь завалилась на камни.
И все кончилось. Он слышал дыхание Хуутсуу, чуял свежую кровь, но с тем же успехом мог стоять в глубочайшей яме Халовой Дыры с давно погасшим факелом в руке.
– Так, – сказал он.
Если удар не объяснил ей всего, слова не помогут.
Хуутсуу поднялась, вернула меч в ножны.
– Я не понимаю, – медленно заговорила она (он чуял ее недоверие острее дыма от пылавшего в сотне шагов костра). – Я не понимаю, но я многого в этом мире не понимаю.
